Реализм Гоголя - Григорий Гуковский

Так образуется драматическое отношение среды и персонажа, и в этом отношении второй член – это Хлестаков. Разумеется, он испытывает воздействие среды, хотя она и не совсем его среда, то есть не непосредственно породившая его среда.

Это-то и нужно Гоголю. Именно на образе Хлестакова он может продемонстрировать уже не результат воздействия среды на человека, а процесс, механизм этого воздействия.

А выяснив, как дурная среда, воздействуя на личность, формирует в ней зло, Гоголь может решить вопрос о том, что́ является основой и причиной зла, воплощенного во всех изображенных в «Ревизоре» мошенниках. Отсюда – и те, так сказать, психологические события, которые происходят с Хлестаковым и составляют содержание его линии сюжета в комедии, а в значительной степени – и комедии в целом.

Первый этап, если можно так выразиться, эволюции Хлестакова намечен в третьем действии, в сцене лганья. Хлестаков после долгого вынужденного поста хорошо насытился и подвыпил (он не пьян; об этом определенно говорит и сам Гоголь в своих указаниях актеру); после долгих унижений он на удивление обласкан. И вот он – в доме Городничего. Он счастлив, ему хорошо. А так как он – мальчик не только пустой и легкомысленный, но в то же время и не лишенный благодушия, а к тому же еще, по привычке маленького человечка, искательный, желающий угодить, – то он сейчас, ублаготворенный по горло, особенно хочет быть приятным всем, всем этим милым людям, которые так любезны к нему. Он очень хочет угодить им. Он готов сделать и сказать им все самое приятное, все, что только они захотят от него.

Но дело в том, что они-то хотят от него, чтобы он был сановником, ревизором, петербургской птицей «высокого» полета. Он, Хлестаков, не понимает этого их желания. Но, ловя их ожидания на лету, он все же готов «соответствовать», – и он «соответствует». Им надо петербургское величие? – Пожалуйста, он дает им петербургское величие. Им нужен сановник? – Будьте покойны, вот вам и сановник.

Весь диалог сцены лганья так и построен. Хлестаков говорит именно то, что от него хотят услышать его собеседники, подобострастно смотрящие ему в рот и, в сущности, вытягивающие из него его реплики. Это обстоятельство уже отмечалось в советской науке, в частности В. А. Гофманом, заметившим, что Хлестаков болтает то, что ему внушают окружающие, что он – как бы проекция их мыслей.[131] Но дело в том, что об этой структуре диалога в сцене лганья то же самое прямо и определенно сказал сам Гоголь, еще раз продемонстрировавший полную обдуманность, сознательность своего творчества. В «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть, как следует, «Ревизора» (черновой текст) Гоголь писал о Хлестакове: «Обрываемый и обрезываемый доселе во всем, даже и в замашке пройтись козырем по Невскому проспекту, он почувствовал простор и вдруг развернулся неожиданно для самого себя. Он даже весьма долго не в силах догадаться, отчего к нему такое внимание, уважение. Он почувствовал только приятность и удовольствие, что его слушают, угождают, исполняют все, что он хочет, ловят с жадностью все, что ни произносит он. Он разговорился, никак не зная в начале разговора, куда поведет его речь. Темы для разговора ему дают выведывающие. Они сами как бы кладут ему всё в рот и создают разговор… »

В самом деле, инициатива в ходе диалога все время не у Хлестакова. Он чаще всего лишь старается сказать то, чего от него ждут, и быть приятным «выведывающим». С самого начала он все хвалит – заведения, обычай города, завтрак, рыбу лабардан.

Он чувствует, что его похвалы ждут, как манны небесной, – и ему не жалко: он хвалит. Завтрак был в больнице. Хлестаков вспоминает это и сразу же улавливает, что от него напряженно ждут оценки, и именно одобрения, уже не завтрака, а больницы; и он изрекает: «Помню, помню, там стояли кровати. А больные выздоровели? там их, кажется, не много». Хлестаков попал в точку; и Земляника немедля расписывает свои «достижения».

Далее развертывается диалог с дамой, Анной Андреевной. Хлестаков рассыпается в комплиментах. При этом его реплики – это подкрепление, усиление того, что он услышал и подхватил.

Анна Андреевна. Нам еще более приятно видеть такую особу.

Хлестаков (рисуясь). Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее.

Как видим, отношение реплик такое: нам еще более приятно – мне еще приятнее. Далее то же:

Анна Андреевна.…Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною.

Хлестаков. Чрезвычайно неприятна.

Она говорит – неприятна; он немедля с готовностью соглашается и усиливает. Но она сказала «после столицы». Надо и это подтвердить, подкрепить. Она спрашивает, она хочет узнать, и все окружающие жадно ждут его ответа, ждут именно слов насчет высшей жизни в столице. Разумеется, Хлестаков должен быть им приятным и сказать им то, чего они хотят, не потому, что ему надо врать, а потому, что он хочет угодить. И он говорит: «Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez-vous, в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества…» и т. д.

Далее разговор идет так, что Хлестаков только подхватывает темы своей собеседницы.

Анна Андреевна. В самом деле, как вам должно быть неприятно.

Хлестаков. Впрочем, сударыня, в эту минуту мне очень приятно.

Анна Андреевна. Как можно-с, вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю.

Хлестаков. Отчего же не заслуживаете? Вы, сударыня, заслуживаете.

Анна Андреевна. Я живу в деревне.

Хлестаков. Да, деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки…

То же и в ответвлении этого диалога. Городничий говорит: «Чин такой, что еще можно постоять», – а Хлестаков подхватывает: «Без чинов, прошу садиться».

Далее развертывается ложь Хлестакова, которую «как бы кладут ему… в рот» его собеседники и инициатива которой никак не в нем:

Анна Андреевна. Вы, верно, и в журналы помещаете?

Хлестаков. Да, и в журналы помещаю… – и сразу вышивка по этой канве; ведь ему смотрят в рот; ведь надо же сказать, что́ именно «помещаю»; и вот – поток немыслимых выдумок, в сущности вынужденных ситуацией.

Или далее:

Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?

Хлестаков. Как же, я им всем поправляю стихи… – и опять развитие, усиление («Мне Смирдин дает за это сорок тысяч», и, конечно, именно сорок, фольклорные, магические, традиционные сорок сороков, сорок тысяч братьев и т. п.).

Анна Андреевна. Так, верно, и Юрий Милославский ваше сочинение?

И, Хлестаков, готовый подтвердить все, не затрудняется ответом, повторяющим вопрос: «Да, это мое сочинение».

Но тут возникает затруднение. Дочка Городничего нарушает гармонию: «Ах, маминька, там написано, что это г. Загоскина сочинение». Мамаша в гневе, окружающие, вероятно, смущены: как быть? Хлестаков верен себе. Он во что бы то ни стало хочет быть приятным всем, хочет, чтобы все было хорошо и мило; и он вдохновенно находит выход: все будет в порядке, все будут удовлетворены, и мамаша и дочка – обе правы, и его «система» ответов, непременно лишь подтверждающих то, что ему подсказывают, торжествует победу: «Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой Юрий Милославский, так тот уж мой». И в самом деле, все становится на место, и Анна Андреевна, получив то, чего она хотела от Хлестакова, может сказать: «Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!..»

И далее диалог идет в том же порядке:

Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы.

Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз…

И Анна Андреевна, и почтмейстер Шпекин, с упоением читающий письма из Петербурга, и все остальные мечтающие о столице жаждут услышать о столичных балах, о пышности высшего света; все они должны получить от Хлестакова-сановника рассказ о его жизни на вершинах общества. И он должен удовлетворить их ожидания. Но как ему быть? Он никогда не был «в свете», никогда не видал светского бала и не знает, как там все происходит. Он что-то слыхал о роскоши, о новоизобретенных консервах, привоз коих в Россию был запрещен царем; но толком изобразить всю эту роскошь он никак не может. И вот он выходит из положения, так сказать, чисто количественным путем. Он увеличивает количественно то, что ему ведомо из его весьма скромного быта. Его, Хлестакова, лакомство – арбуз, и цена ему пятак. Цена увеличивается непомерно, до семисот рублей, так как придумать другой деликатес Хлестаков не в состоянии. Он, Хлестаков, посылает Осипа за супом на угол, в кухмистерскую: в рассказе о светском великолепии расстояние непомерно увеличивается – до Парижа, откуда везут суп, причем он остается горячим! И слушатели Хлестакова удовлетворены: ведь их воображение тоже не может им ничего подсказать по части петербургских балов, и их ослепляют количества.