Реализм Гоголя - Григорий Гуковский

То же искажение получается, если видеть в «Ревизоре» бытописательные драматические очерки, какие бывали в русской литературе и до Гоголя. Бытовая живопись в форме диалога была известна русской литературе и до Гоголя, хотя именно он, и только он, довел ее до совершенства, ранее невиданного. Но ведь и самое это совершенство явилось следствием и выражением глубокой и передовой общественной идеи, поднявшей сатирические зарисовки до степени общественного отрицания устоев, до генеральной борьбы с общественным злом. Нет, сила «Ревизора» не в комизме или внешней жизненной правдивости бытовых диалогов, а в идее, объединяющей эти диалоги. Сами же диалоги такого типа могут быть указаны в русской литературе, в частности в сатирической прозе, и до «Ревизора».

Вот, например, рассказ М. П. Погодина «Невеста на ярмарке», понравившийся Пушкину. Здесь две девицы увидели в лавке кавалера – и увлечены им; они наперебой делятся своими впечатлениями со своей практической мамашей:

Старшая дочь. Ах, маменька, какой любезный кавалер нам встретился.

Средняя. Как он хорош собою! Какие черные, большие глаза у него.

Старшая. Какие густые бакенбарды, длинные усы. А глаза-то у него, впрочем, не черные, сестрица, – ты не разглядела, – а карие.

Средняя. Вот еще не разглядела! Да ведь он шел подле меня. Уж не ты ли лучше видела?

Старшая. Разумеется, лучше: подле меня он шел дольше! Как пристал к нему вицмундир с синим воротником!

Средняя. Так вот нет же: воротник у него зеленый!

Старшая. Тебе хочется спорить!

Средняя. А тебе нет?

Старшая. Разумеется, нет – что глаза у него карие, я это знаю наверное, а воротник на сюртуке синий. Я как теперь на него гляжу.

Средняя. И я также…[128]

Далее они смешно болтают обе вместе.

Разве все это не похоже на вздоры-споры маменьки и дочки в «Ревизоре» – например, в действии третьем, явлениях первом и третьем, а затем и в восьмом, где и насчет глаз и насчет кавалера идут сходные дискуссии?

Или вот, например, сценка Н. А. Полевого – в его драматическом очерке, или, точнее, фельетоне в диалогах, «Рекомендательное письмо. Комические сцены из провинциальной и столичной жизни»:[129] провинциал А. появляется у петербургского чиновника NN с рекомендательным письмом; тут же приятель NN – ФФ.:

А. (входит с низкими поклонами). Ваше высокопревосходительство! Имея честь и счастие быть удостоенным высокого вашего благоговения… благоволения – так, что… (замешкался и низко кланяется).

NN. (подходя к нему). Очень рад с вами познакомиться… С кем я честь имею говорить?

А. (Кланяется)…ский помещик, коллежский секретарь Пеленицын! (Подает письма.) Удостоенный чести иметь счастие быть известным его превосходительству… имел честь получить письмо…

NN. Как вы его знаете?

А. Соседи по деревням; всегда изволят после охоты заезжать.

NN (читает письма).

А. (в сторону). Славно, кажется. (Вынимает синий платок и громко сморкается.)

Ф. Ф. У вас большое имение в…ской губернии?

А. Шестьсот двадцать ревижских. Конечно, изволите иметь также в наших палестинах…

Ф. Ф. Нет, у меня в Т. губернии.

NN (смеется). Благодарю вас! Очень благодарен! Не угодно ли сесть?

А. Помилуйте, ваше высокопреподо… высокопревосходительство…

NN. Давно в Петербурге?

А. Уже третий месяц истекает. Извините, простите великодушно, задержал письма… имел счастие три раза…

NN. Ничего, ничего! Здоров ли генерал?

А. Слава богу-с! А Лаврентия Яковлевича несчастие постигли недавно…

NN (про себя). Кто, бишь, это? Помнится, откупщик? (Вслух.) Что, не по откупу ли?

А. Нет-с, ведь он откупов не держит никогда, а в залоги давал…

NN. Да, да, – скажите, что его супруга?

А. Ведь он вдов-с, уже лет двадцать.

NN. Да! почтеннейший человек!

А. Прекраснейший-с!

Как видим, диалог похож на диалоги «Ревизора» вплоть до деталей. Между тем пьеска Полевого, беззубо высмеивающая хождение провинциалов с рекомендательными письмами без всякого, в сущности, дела или надежд, не может быть сближена с гоголевской сатирой. Потому что суть и там и здесь – разная, и заключается она в «Ревизоре» никак не в тех или иных кусках, мотивах, штрихах, не в бытовой схожести с мелочами жизни, не в «наблюдательности», самой по себе скользящей нередко по поверхности жизни, а в общем взгляде на человека и общество, в художественном методе, в идее, ставшей прочной системой образов. Идея же эта в «Ревизоре» – не критика злоупотреблений, а отрицание существа уклада жизни, как нравственно губительного для человека. Сенковский писал о «Ревизоре», что «из злоупотреблений никак нельзя писать комедию». Совсем так же писал и Булгарин: «На злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии».[130] Между тем оба они опять лицемерили; само озлобление их показывает, что «Ревизор» основан не на злоупотреблениях, а на нравственном суде над всей структурой власти в империи.

Гоголь показал в «Ревизоре» целую галерею самоуправцев, взяточников, государственных преступников, тупых и пошлых, но исправно угнетающих страну, к телу которой они присосались.

Но Гоголю мало показать этих людей. Он усвоил пушкинские открытия. Первый из всех своих современников он понял, что Пушкин научил искусство не только изображать, но и объяснять нравственные явления, человека, жизнь. И уроки Пушкина, и глубоко заложенная в Гоголе демократическая стихия сознания, и восприятие действительности «снизу», из среды униженных и оскорбленных, а не из зеркального окна барского особняка, – все это заставляло Гоголя искать объяснения личной нравственности людей в причинах коллективного бытия общества. И добытый Пушкиным реализм и глубочайшая подоснова реализма – демократический принцип мировосприятия, даже в пределах, доступных XIX столетию, – выдвинули как носителя, творца, сущность и причину явлений жизни человека общественное бытие истории, коллектива, в конце концов – народа. И в «Ревизоре» Гоголь стремится обнаружить в основании «злоупотреблений» закон общественного бытия, в основании пороков людей, чиновников, помещиков – злую силу обусловливающего эти пороки общего, безнравственного уклада жизни.

Эта идейная, художественная и, конечно, более всего политическая основа изображения в «Ревизоре» людей и их пороков определила и движение сюжета комедии, разумеется, в этой его функции никогда и нигде до Гоголя не виданного.

Двигателем, бродилом, так сказать пружиной движения действия в «Ревизоре», является Хлестаков. Его обнаружение Бобчинским и Добчинским завершает завязку комедии. Его действия, слова, отношения с другими лицами строят пьесу. Его письмо и разоблачение развязывают ее. В этом смысле – и только в этом смысле – Хлестаков стоит в центре комедии, так как он нимало не является «героем» ее ни как положительное или страдающее лицо (как, например, Чацкий), ни как центральный объект сатиры (как, скажем, Гарпагон или Тартюф), ни как центральный, крупнейший характер драмы (как, например, главные персонажи Реньяра, или Грессе, или позднее, в другой системе, ряд героев Ибсена), ни, конечно, как «первый любовник», своей любовной историей скрепляющий сатирическую картину нравов. Недаром Хлестаков назван в афише «Ревизора» не в начале и не в конце, а в середине, поближе к концу, скорей всего – по своему чину и общественному положению: пониже судьи и даже почтмейстера, после «городских помещиков» и повыше уездного лекаря и частного пристава.

Тем не менее именно появление Хлестакова – впредь до появления «настоящего ревизора» – переворошило и всполошило застойную жизнь городка, подведомственного Антону Антоновичу, и он, единственный не местный дворянин, приезжий из столицы, как бы выделяется из общего фона уездной компании. Чиновники, помещики, полицейские, дамы, все уездные составляют в совокупности единый коллективный образ, который можно определить как единство уездного «общества», единство данной социальной среды. Хлестаков – вне этого единого образа, хоть он и родствен социально этой среде.

Так образуется драматическое отношение среды и персонажа, и в этом отношении второй член – это Хлестаков. Разумеется, он испытывает воздействие среды, хотя она и не совсем его среда, то есть не непосредственно породившая его среда.