Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

— А что тебе нужно? — спросил Илья Матвеевич. — Ты чей?

— Чей? Женкин казначей.

— Казна–то поди пустая?

— Зато жизнь густая. Вот, батя, держи пять! Брови у тебя красивые, что у филина, торчком. Люблю филинов, шикарно поют. Мой батька в клетке держал, мать со страху к стрелочнику на железную дорогу сбежала. Я от него и родился.

— От кого? От филина, от отца или от стрелочника?

— От филина? Ты что! — Парень постоял, покачался на нетвердых ногах и повернулся к двери.

— Эй, послушай! — окликнул его Илья Матвеевич, удерживая за рукав. — Тебе бы, дураку, над задачником сейчас сидеть, а не здесь. Люди в пятьдесят лет учатся, не чета тебе люди, пообразованней… А ты горланишь без всякого соображения. Рабочий или кто?

Парень ответил довольно миролюбиво: лохматые брови Ильи Матвеевича, суровый взгляд действовали на него отрезвляюще.

— Токарь, — сказал он.

— Откуда?

— С этого… с механического…

— Видишь, токарь, рабочий, ведущий класс, а держишь себя будто нэпман. Разложился.

— Я, батя, не разложился, ты извини меня. Шестой разряд сегодня получил… Понимаешь, комиссию прошел. Ребят угощаю. Гуляем. Завтра, вот тебе слово, вкалывать начну по шестому. Это же знаешь — шестой! Вроде как токарный институт кончаю, а? Седьмой дадут — полный профессор!

— Дурак ты, а не профессор! — Илья Матвеевич плюнул с досады.

Придя домой, он выпил стопочку водки и четыре стакана кофе, разгулялся, позвал Костю.

— Костька, по пивным шляешься?

— Чего я там забыл?

— А берег турецкий?

— Какой берег? Привязываешься!

— Отец не привязывается, отец учит. Берег турецкий и вся Африка — они нам не нужны, объяснил мне один певец. А ты как считаешь?

— Мне тоже.

— Тоже! И что мелет! Кто живет в Африке и на турецком берегу? Угнетенные народы! Желаем мы им добра? Желаем. Желаем, чтобы стали они свободными и с нами в дружбе жили? А ты что поешь?

— А берег, папочка, кажется, не турецкий, а тунисский, — сказала Тоня, отрываясь от книг. Она готовила уроки. — Когда поют, не разобрать.

— И ты эту песню знаешь?

— Знаю. Очень хорошая песня. Хочешь послушать? Я сейчас к Вале сбегаю, пластинку принесу.

— Да ну тебя… — Илья Матвеевич продолжал смотреть на Костю. — Я тебя не за тем позвал, — заговорил он зло. — Ты что там с грот–мачтой моей затеял?

— Алешку учу, — безразличным тоном ответил Костя.

— Ты на чем другом учи. Она еще сгодится, эта мачта.

— Да мы ее уже сожгли.

— Как сожгли? Вещь денег стоит! Под суд отдать за такое безобразие! — Илья Матвеевич так ткнул вилкой в стол, что она впилась в дерево и обратно не вытаскивалась.

Костя, пока отец бушевал, не смотрел на него, прятал глаза, едва сдерживая смех.

— Чего там — под суд! — заговорил он в тон Илье Матвеевичу, зло и громко. — Получай свою мачту! — Выхватил из кармана акт технического контроля и бросил его через чашки и сахарницы.

Илья Матвеевич надел очки, прочел акт, сложил его аккуратно и опустил в свой карман. Посмотрел на Костю искоса, хмыкнул, еще раз хмыкнул.

— Ну и что? Хвалить, думаешь, буду, лобызать?.. За уши — вот хочешь? — отдеру!

В глазах Ильи Матвеевича вспыхивали горячие огни, но он напускал на себя суровость. Агафья Карповна огней этих не увидела.

— Что ж ты, Илья, так строго, — сказала она. — Костенька старался…

— Поздно расстарался. Раз мог это сделать, должен был сделать раньше.

— Никто не просил, — вставил Костя.

— Ага, тебя просить, значит, надо, в пояс кланяться! Осчастливьте, Константин Ильич, облагодетельствуйте! Сам должен прийти, если видишь, что нужен! Так у нас рассуждают, а не «просили»!

— Я и пошел.

— А как ее… стоять–то она будет? — помолчав, спросил Илья Матвеевич.

— Акт у тебя в кармане.

— Мне не акт на корабль ставить — мачту.

— Постоит.

— Считай, приятель, кружка пива за мной.

— За мачту — кружка! Ну и размахнулся, батя! Да ты же и не велишь пить.

— С отцом можно.

2

Дед Матвей шел домой с Василием Матвеевичем пешком. Стояла хорошая морозная погода, ехать на машине не захотел.

С тех пор как он превратился в «ночного директора», его отношения с сыновьями изменились. Другими стали и темы разговоров. Реже дед рассказывал бесчисленные свои истории, — больше всего говорилось о заводских делах. Теперь не только Василий Матвеевич, но и сам дед Матвей «вращался в кругах» и тоже кое–что ему было видно «с горы». Первым в семье он узнавал содержание приказов министра, был осведомлен о переменах в производственной программе. Казалось, возраст его пошел на попятный. Совсем еще недавно, когда его корили в ошибках на разметке, к нему подкрадывалось прежде неведомое чувство: непонятно почему, он начинал смотреть на сыновей и даже на внуков снизу вверх, будто его укоротили наполовину. Теперь к деду Матвею вернулся его прежний богатырский рост. Он снова загудел уверенным басом, не заботясь о том, как воспримут его слова, не страшась того, что над ним посмеются. Он прямил согнутую спину, показывал боевые и трудовые ордена, которые вынул из заветного своего сундучка и привинтил к пиджаку. Он сходил с Тоней в универмаг, купил две зефировые сорочки и черный с белыми горошинами галстук. Были еще куплены роскошная пыжиковая шапка и фетровые валенки с галошами. «Не годится мне в подшитых ходить, не годится, Тонюшка, — рассуждал дед. — Не то что валенки, бурки бы надо, как у Ивана Степановича, белые с кожей. Да в бурках скользко, брякнусь еще где, кости поломаю».

Шуба у деда была хорошая, старинного, но прочного сукна, подбитая хорьком. Он разоделся в новые покупки, распахнул шубу.

— Ну, как? — спросил. — Силен дедка?

— Или профессор, или артист! — воскликнула восторженно Тоня.

— Поп! — ответил дед Матвей, рассматривая себя в магазинном зеркале. — Служитель культа. Гряди, гряди, голубица!

К Василию Матвеевичу он приходил важный, спрашивал: «Провертываешь, Вася, мероприятия? Тебя народ хвалит. Старайся. Ужо соберусь к тебе на постановку. Ложа чтоб была». С Марьей Гавриловной заигрывал: «Добреешь, Марья? Директорский–то харч послаще клепальщицкого? Чем же ты недовольна? Мужик в гору идет. Может, он начальником ансамбля станет. Как вдарют в сорок липовых ложек да в тридцать глиняных соловьев засвистят — дух замрет».

В этот вечер, осторожно ступая на тротуары — хотя они и были посыпаны песком, — дед рассуждал:

— Ну так, значит, Вася, тральщики сдадим, стапеля–то и освободятся. Антоха говорит: поток к началу лета пойдет. Работка у нас начнется! Пароходов наплодим на все океаны. Я, знаешь, про что думаю? Соединят Волгу с Доном, получится путь с Балтийского и с Черного морей на Каспий, оттуда на Арал, да по дороге новых морей сколько будет… Кораблики–то особенные понадобятся, такие, чтоб и для речного и для морского плавания годились. Вот и думаю: нам бы заказ такой взять. Лестно. В Сормове, говоришь, строят? Одно Сормово не управится, ты что! Ты, Вася, как–то легко смотришь.

Василий Матвеевич шел вместе с дедом Матвеем на Якорную — провожать Антона. С главным инженером завода и с главным инженером отдела капитального строительства Антон уезжал ночным поездом в Москву. Их вызывали в министерство на доклад о ходе реконструкции.

В доме была суматоха.

— Верочку за нас поцелуй, сынок, — говорила свое Агафья Карповна. — Бедная, она там одна, без родных. Бросил жену, как не совестно?

— Совестно, мама, очень совестно. Так вот и получается: то мать бросишь, то жену бросишь. Но ведь как в песне поется? «Жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда».

— Не греши о ней, нехорошо.

— А что — не греши? — заговорил Илья Матвеевич. — Жизнь, мать, жизнь! Одно потеряешь, другое найдешь. Не терял бы старого, и нового бы не находил. Вот диалектика.

— Диалектика! Слова–то пошли! До чего заработался, лысый.

Был тут при этих сборах и Алексей. Он пришел попрощаться с Антоном. Он видел, с какой радостью едет тот в Москву, — его ждет там Вера Игнатьевна. Антон шутит, разговаривает, а самого уже здесь и нету, там он, в Москве, с женой. Разве не видно, что только она у него сейчас в мыслях? Разве не позавидуешь ему?

Наблюдая за тем, как плотно Антон укладывает в чемодан свои мыльницы, зубные щетки, полотенца, папки с бумагами, Алексей раздумывал: да, счастливый, счастливый человек.

К нему подсел Василий Матвеевич.

— Как дела, племянник?

— Помаленьку, дядя Вася.

— А мы этого типа, бывшего–то зава, — уволили.

Если бы Алексей не держался так спокойно, если бы всем своим видом, всем поведением не показывал, что происшедшее с Катей для него совершенно безразлично, Василий Матвеевич, конечно, не заговорил бы с ним на подобную тему.