Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

Торжественное заседание открыла член завкома Анна Логинова, старая работница плаза.

Выбрали президиум. Ни одного мужчины за длинным столом, накрытым красной материей. Рядом с лысеющей бабушкой Любой, которая когда–то шила паруса для рыбацких шхун, сидела беленькая крановщица Клава Наметкина. Заняв место возле общественницы, жены главного конструктора Корнея Павловича, Софьи Михайловны, технолог Коломейцева сразу же принялась показывать на свою грудь, на плечи, на рукава — объясняла, видимо, как застрочены складки ее нового платья. Среди всех высилась Елизавета Серебрякова. Она хозяйственно переставила на столе лампу и графин — чтобы лучше видеть зал.

— Докладчика, товарищи, у нас сегодня нету, — снова заговорила Логинова. — Будем по–домашнему, поговорим — кто как умеет. Какие корабли строим, какие проводим каналы, какие выпускаем машины! Скажем хорошее, правдивое слово о самих себе. «У меня по записи первой идет Настя Семенова. Прошу, Настенька. Народ просит!

Высокая стройная, женщина с черными косами поднялась из рядов и быстро прошла к сцене. Когда она повернулась на трибуне лицом к залу, у нее на груди увидели два ордена. Кто она такая? Работала Семенова, кажется, в шлюпочной мастерской и, кажется, нормировщицей. На заводе ее плохо знали.

— Когда началась война, — заговорила она негромким приятным голосом, — я была шестнадцатилетней девочкой. Я немедленно пошла на фронт.

Семенова рассказывала не о себе, — о бойцах, о солдатах, об офицерах, об их мужестве, героизме, но перед слушателями вставал образ юной патриотки, которая под ураганным огнем выносила раненых бойцов с поля боя и тоже сражалась за родину.

— Да, товарищи, — закончила Семенова, — я поняла, что война — это тяжелая, трудная работа, это великое бедствие. Я не хочу новой войны, как не хотите ее и все вы, но я не забыла свою военную специальность. Товарищи мужчины, запомните мою специальность. Я — санинструктор. Я перевязываю раны.

Зал загудел, загрохотал. Товарищи мужчины знали, что такое санинструктор на фронте. Если бы они сбросили пиджаки и сорочки, у многих из них на теле открылись бы следы ран, когда–то перевязанных заботливыми девичьими руками.

— Все вы знаете о том, что я была на конгрессе сторонников мира, — заговорила, выйдя вслед за Семеновой, Ксения Михайлова, формовщица из меднолитейного цеха. — Я рассказывала вам о нем. Но я вам не рассказала, дорогие товарищи, о своей встрече с черной женщиной из Африки, из страны, которая называется Берег Слоновой Кости, — с Элизабет Литл… по–русски: с маленькой Елизаветой. Разговорились через переводчика. Она меня спросила, чем я занимаюсь. Корабли, говорю, строю. Улыбается:. «Корабли? Видела ваши корабли с красным флагом. Много раз видела». Интересно, думаю: а не приходилось ли ей видеть корабли нашего завода? Спрашиваю, называю разные названия. И чть вы думаете! «Заря» там была у них. Наша «Заря» дошла до Африки! Вот и хочу сказать: все, что мы делаем с вами, далеко видно, друзьям нашим видно во всем мире. Радует оно их, ободряет. Когда сознаёшь это, работается лучше. Как же! Построим новый корабль — он не просто корабль, в трюме у которого хлеб или машины, — он вестник свободы для наших друзей, весенняя ласточка.

— Это очень, очень правильно! — прошептала Зина. — Правда ведь, Виктор Ильич?

Виктор посмотрел на нее, улыбнулся и ответил:

— Ну а как же! Корабль — такое дело. Не то что наш с вами станочек.

— Со станком не шутите, Виктор Ильич. Мы в бюро каждый день получаем письма о нем со всех концов страны. Прочли, понимаете ли, в газетах, вот и пишут.

Одна за другой выходили тем временем на трибуну женщины. Слушали их в глубокой тишине. Сколько раз праздновали день восьмого марта, но никогда еще не было таких волнующих рассказов, никогда там полно не раскрывались в этом зале женские души и сердца.

— Тетки–то, тетки у нас какие! — Александр Александрович подталкивал в бок Илью Матвеевича. — Ходят в платочках да в комбинезонах, и не подумаешь, что орлицы они…

Не один Александр Александрович был удивлен тем, какие замечательные женщины работают на заводе, как много каждая из них пережила, перевидела, испытала. И как было не удивляться! Нашлись среди них матери–героини, нашлись женщины, которые, подобно Семеновой, были на фронте, которые побывали в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии, на Сахалине; которые рыбачили с отцами, были солдатами в гражданскую войну, сортировали уголь в шахтах, строили Днепрогэс.

К удивлению и радости Василия Матвеевича, все благополучно обошлось и с Елизаветой Серебряковой. Должно быть, сообразила, что день для критики неподходящий, и даже свою речь «с перцем» из кармана не вынула, рассказывала о загранице, о заграничных порядках, о бесправном положении женщин в западных странах Европы.

Только в одиннадцатом часу Логинова объявила о том, что список желающих выступить окончен.

После клубного вечера Журбины сошлись дома, взволнованные, в приподнятом настроении. Все весело разговаривали, пили наливку — излюбленный женский напиток. Зина, которую тоже привели на Якорную, отпив глоток, замахала руками:

— Ой, не люблю я сладкое!

— Горькое есть в запасе, — сказал Илья Матвеевич. — Это мы сегодня ради вас, женщин, такую муку мученическую принимаем. Из солидарности.

— И горькое не люблю.

— Шампанское, значит?

— Шампанское? Конечно, шампанское. Лучше всех вин.

— Не догадались купить.

— И зря не догадались, — вставила Дуняшка. — От него весело, легко.

— Тебе и так, гляжу, не тяжко. — Илья Матвеевич усмехнулся. — Сына бросила, по концертам бегает, Раньше–то по–другому бывало.

— А чего хорошего–то раньше? — заговорила Агафья Карповна. — Сиди дома да дома с ребятами, ровно клуша.

— Зато, мать, ребят каких вырастила! Вот и есть ты героиня. Материнское геройство проявила.

Зина бы тоже шутила вместе со всеми. Но ее смущало упорное молчание Виктора. Конечно, ему очень трудно. Зина, как ни старалась, не могла понять, почему Лида ушла от него. Неужели Лиде стало скучно? Как может быть скучно с таким умным, хорошим человеком! Ей, Зине, например, с Виктором никогда не было скучно. Он, правда, немножко медлительный и молчаливый. Что ж из этого? Он ведь и старше, скажем, ее, Зины, лет на восемь. Ему уже не полагается скакать и прыгать, трещать, как чечетка. Нет, Виктор Ильич очень, очень интересный человек.

— А что о нем пишут–то? — вдруг спросил Виктор, неожиданно возвращаясь к разговору в клубе.

— Что? Где его взять, спрашивают, да нельзя ли сделать самим, нет ли у нас свободных чертежей.

— Интересно! Может быть, мы с вами еще поработаем, Зинаида Павловна. Я новую машинку обдумываю. Что–то такое мне представляется вроде автомата, который сам будет выполнять модельные операции. С клавишами. Нажал — строгает, нажал — точит, нажал — сверлит.

Когда Зина собралась уходить, Виктор надел пальто и шапку.

— Поздно, — сказал он, — третий час. Провожу вас.

Пошла провожать и Тоня. Было морозно, но в воздухе пахло натаявшими за день лужами, весной. Лед в лужах трещал под ногами. Виктор и Тоня взяли Зину под руки. Возле моста через Веряжку кто–то из них поскользнулся, сбил с ног остальных. Поднялись, отряхивали друг друга, смеялись.

Зине стало так хорошо, как бывает только среди родных. До ее дома дошли незаметно.

Прежде чем отворить дверь подъезда, Зина взглянула на угловые окна четвертого этажа. Она знала, что это окна Алексея. Там горел свет.

4

Алексей сидел за столом. Он в клуб не пошел, он решал трудные тригонометрические задачи и так увлекся ими, что позабыл обо всем на свете. Он с усилием давил карандашом на бумагу, как давят ножом на консервную банку, вскрывал тайны тригонометрии, переполнявшие задачник. Но объяснений, объяснений, которые даются в школе, в институте, в их задачнике почти не было. Приходилось додумываться, ломать голову. Игоря Червенкова бы сюда! Да и с Игорем немногим легче. Пока Игорь объясняет — все понятно, уйдет — ничего не понятно. Распутываешь эту путаницу, распутываешь — и запутаешься сам. Другой бы давно бросил непосильное занятие. Другой — только не Алексей. Когда становилось совсем трудно, он подходил к зеркалу, рассматривал свое побледневшее лицо, злые глаза и резко спрашивал:

— Что, скис?

— Нет, не скис! — отвечал ему тот Алексей, из зеркала, поворачивался спиной и снова возвращался к столу.

Время шло, один месяц сменялся другим, но Алексей все не мог позабыть о Катюше. Случилась однажды такая пора, что он меньше думал о ней, — в те самые дни, когда с Костей варили мачту.

Костины хождения вокруг мачты и его причитания — испорчена, дескать, вчистую — закончились тем, что Костя сказал: