Сердце Короля Теней - Сильвия Мерседес

сторону уступа. Эту часть холма разрезает громадный провал, а снизу поднимается пар, мерцающий в пульсирующем красном свете тысячи кристаллов урзула. Большие кристаллы и малые, горящие и живые покрывают всю эту сторону уступа. Древняя трольдская магия волнами расходится от их сердцевин и заполняет воздух, быстро распространяясь.

Новый стон заставляет меня тут же перевести внимание на маленькую фигурку, скрючившуюся на краю этого провала. На один миг мой разум заполняется Фэрейн. Я убежден, что вижу именно ее. Фэрейн, опирающуюся спиной на каменный выступ, Фэрейн, дышащую короткими, болезненными вдохами, пока кровь течет по ее лицу, шее, рукам, ногам, пропитывая это жалкое одеяние и приклеивая его к ее худому телу.

Затем мое зрение проясняется. И я вижу, кто на самом деле лежит передо мной.

– Мама! – рявкаю я.

В следующий миг я уже мчусь к ней, покачиваясь, когда мир вновь сотрясается. Я падаю подле нее на колени. Она представляет собой ужасное зрелище. Ее одежды распахнуты. Длинная кошмарная рана разрезает ее от ключиц и до пупка.

– Мама, кто сделал это с тобой? – вопрошаю я, пока в сердце моем за главенство воюют страх, ярость и горе. Лишь тогда я замечаю церемониальный нож из черного алмаза, который она сжимает в руке. Покрытый ее кровью. Вот и мой ответ.

Ее глаза распахиваются, когда я пытаюсь отобрать у нее нож. Это не глаза той нежной матери, которая приводила меня с собой посидеть в ее любимом месте в саду, которая учила меня плавать в Хирит Борбата, которая пела мне человеческие песни и танцевала со мной человеческие танцы. У той женщины были мягкие голубые глаза, а не эти пылающие золотые сферы.

– Ты не хочешь его трогать, – говорит она. И тут же меня накрывает сильнейшим отвращением, и я выпускаю клинок. Она слабо улыбается – жуткое зрелище на этом окровавленном лице. – Итак, – выдыхает она. – Ты пришел ее спасать, верно?

Мое сердце замирает.

– Где она, мама? Где Фэрейн?

Она кивает на край пропасти. Внутри меня словно разверзается бездна. Я спешу к этому обрыву, затем заглядываю за край, сжимая пальцами скалу. Я успеваю заметить каменные ступени, но тут же поднимается очередной порыв горячего воздуха, нагревающий мою плоть. Я пячусь, оскалив зубы.

– Это ты ее туда послала? – реву я.

– Она не чувствует боли, – вздыхает Мэйлин, когда еще больше крови проливается из ее ран. – Она уже за гранью боли.

Бессловесно зарычав, я встаю, готовясь броситься в погоню, вниз по этим ступеням, но голос моей матери восклицает отчаянное:

– Ты не хочешь туда спускаться!

Мое сердце захлестывает абсолютный, тошнотворный ужас. Я гляжу на этот уступ, как будто он последнее препятствие между мной и глубинами ада. Как бы я ни старался, но я не могу заставить свои ноги сделать еще хоть шаг.

– Фэрейн! – шепчу я, как будто ее имя может быть ключом к тому, чтобы разбить эти чары. Но ужас не исчезает, он сковывает меня не хуже любой цепи.

Я поворачиваюсь к Мэйлин, ненависть теперь заглушает всякую жалость, что я испытывал. Я знаю, что она делает. Это то ведьмовство, о котором предупреждал меня Сул, ведьмовство, которое, как он утверждает, изначально и подсадило в мое сердце эту любовь к Фэрейн. Надругательство над моей волей вызывает тошноту. Я бы убил эту женщину на том самом месте, где она лежит, если бы она и так уже не умирала.

– Зачем ты это делаешь? – вопрошаю я, мой голос странно сдавлен. – Зачем, Мэйлин, зачем?

Ее губы изгибаются в омерзительной улыбке, зубы сверкают через завесу крови, льющейся с ее лба и щек.

– Это всегда должна была быть она, – говорит она. – Женщина Кристаллов. Кулак Глубокой Тьмы. Одаренная богами драконоубийца.

– Никто не может убить Арраог. Никто, кроме самих богов.

– Даже богам нужны орудия.

– Это дело рук не богов. – Слова, словно яд, слетают с моего языка. – А твоих. Ты ее забрала, манипулировала ею, изменила ее.

– Да! – Мэйлин хватает ртом воздух, и все ее тело содрогается в ужасной агонии. – Я сделала ее тем, чем она должна быть! Чтобы оправдать цену жизни. – Затем она закрывает глаза, откидываясь головой на камень. – Жизнь за жизнь. Это был единственный способ ее вернуть. Дать ей шанс исполнить предназначение. В конце концов, разве это не справедливый обмен?

Мгновение я смотрю на нее, ничего не понимая. Затем я сую руку в карман, выдергиваю оттуда камень урзула, который носил там все эти недели. Как и все прочие камни его вида, он пульсирует красным светом. Тьма в его сердце уменьшилась, почти исчезла. Зашипев, я вновь поднимаю глаза на ведьму.

– Ты знала? Ты знала, что потребуется твоя жизнь?

Она пожимает плечами.

– Я подозревала. Одному из нас пришлось бы заплатить. Либо тебе – за то, что принес ее туда, либо мне – за то, что вообще сказала тебе, куда идти. – Она опускает глаза на свое окровавленное тело. – Полагаю, боги решили, что одной жертвой можно убить двух зайцев. Очень… предусмотрительно с их стороны.

Я качаю головой, опять поворачиваясь к пропасти. Я снова пытаюсь сделать шаг, но ноги меня не слушаются.

– Черт тебя побери, женщина, отпусти меня! – реву я. – Она не готова к такому врагу. У нее нет шанса выжить там. Нет надежды…

– О, этого действительно нет. – Мэйлин хихикает, и это темный, жестокий звук. – Надежды, в смысле. Она уже за гранью надежды, так же как и за гранью боли. Или любви. У нее осталась только судьба.

– Ты лжешь. – Это не может быть правдой. Я чувствовал в ней любовь. Я чувствовал ее в каждом прикосновении моих губ к ее коже, в той близости, что мы разделяли, в упоении и агонии. Она ощущала все это столь глубоко, что это потрясало саму ее душу. Не может быть, что этой женщины больше нет.

Но Мэйлин вскидывает на меня свой пристальный взгляд, ее золотые глаза вдруг становятся яркими и жесткими.

– С чего бы мне умирать за ложь?

– Ты еще не мертва.

– Нет. Жертва должна прожить как можно дольше, но…

Ее голос замолкает, когда урзулы внезапно взвиваются в своей песне, издавая импульс звука, пробивающегося сквозь каждое мое ощущение и роняющего меня на колени. Я вскрикиваю от боли и прижимаю руки к ушам. Звук все длится и длится, вибрирует у меня в костях, как будто хочет их разорвать и пылью рассеять по этому миру. Я боюсь, что это никогда не закончится, что я проведу остаток вечности, сокрушаемый этим страданием.

Но наконец все затихает.