Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский

не получал его письма! Оно либо пропало, либо он в хлопотах отъезда замешал его в другие бумаги и, думая, что послал, забыл послать. Это всего вероятнее.

Рукой А. П. Елагиной

Ваши стихи Максимовичу[886] жестоко меня огорчили. До сих пор я все надеялась, а теперь ваши руки в боки погасили последнее поползновение к намерению надеяться. За что это? Кто вас здесь угнетал? Кто может вас так истинно, так сильно любить? Я собиралась выстроить вам такие же апартаменты, какие у Ивана, отделать по вашему вкусу, заведовать вашим обедом и чаем, не пускать к вам никого и прочее. Это давно изложено в письме, которое отправить взялся Петерсон и на которое вы, вероятно, потому не отвечали, что не получили его. Бог с вами! Так грустно мне давно не бывало. Многое думала сказать вам, да на что вам наше? Отставку и чин вышлю к вам вместе.

Рукой Петра Киреевского

Папенька до сих пор еще в деревне и, может быть, еще не скоро воротится, потому что у него там было и градобитие, и холера, и совершенный неурожай, и скотский падеж, и всякого рода кары судеб. Он требует лафиту[887], в жестоком освирепении на твое пиитическое молчание пророчествует, что тебе в деревне не написать ничего, говорит, что только есть одна истинная твоя муза: это он, а без него не родиться у тебя новым стихам!

Однако пора кончить. Покуда прощай. Крепко тебя обнимаю.

Весь и вечно твой П. Киреевский.

Какой ты молодец, что нашел еще 20 стихов! Но об этом до следующего раза.

Вот адрес Петерсона, по которому письмо дойдет непременно: ее превосходительству Анне Петровне Зонтаг в Одессе, для доставления А. П. Петерсону.

Приписка Ивана Киреевского

Подлинный аттестат за № 2588-м получил канцелярист Николай Михайлович Языков, ноября 18-го дня, 1833 года.

Вот что ты должен написать внизу простого листа бумаги и прислать мне по первой почте, а я за то по первой же почте вышлю тебе аттестат. Кроме того, ты должен уполномочить меня заплатить шесть рублей за гербовую бумагу и рублей 10 писарям и чиновникам, вашим братьям.

Кроме этого, подчеркнутым словом ты еще должен написать лирическую трагедию в 3-х действиях под названием «Давид» и прислать мне немедленно. И вообще здесь решено, что тебе, канцеляристу, лениться не годится, а должно либо работать в деревне, либо ехать в Москву как можно скорее.

Жена тебе кланяется, а я рукоратствую. Где, где ж, где ж, где ж.

Офицерский чин, по словам Гермеса, должен тебе выйти в этом году.

Спешу на почту.

Твой Иван Киреевский.

34. Н. М. Языкову

21 ноября 1833 года

Москва

<…> Ну, брат! Пеняй не столько на меня, сколько на судьбу неблагоприятную: с этим письмом идут только шинель и книги (Шиллер, Андре Шенье[888] и Томсон[889]), а со всем остальным случилось вот какое происшествие: письмо твое и деньги пришли сюда только в прошедший понедельник, и то в такую пору, что их уже нельзя было получить прежде вторника. Во вторник они получены. Я, все еще пригвожденный болезнью, обратился к папеньке, и немедленно было приступлено к исполнению, чтобы на другой же день все можно было отправить. Оказалось, что денег, тобою присланных, было мало на покупку всего в таком ахтительном виде, в каком ты желал, и недоставало рублей 80. За дополнением бы дело не стало, но кроме того у нас и твоей казны лежат еще значительные суммы, и я уже было решился лучше быть слишком самовольным министром финансов, нежели не угодить твоей галантерейности, но, по несчастью, ни шинель, ни кацавейка, не могли поспеть к прошедшей среде. Помада куплена в тот же день (во вторник) и на другой день (в среду) была отнесена на почту, но — экспедиторы ее не приняли и объявили, что за такие посылки берется штрафу по 90 рублей с фунта! (а в ней 13 фунтов!) Таким образом, мне и помада, и письмо, при ней бывшее, принесены назад, а почта между тем ушла. Рассудя, что ты, вероятно, не захочешь рисковать 1000 рублей из дюжины помады, я посылал искать оказии, но и того еще до сих пор не нашел, а при первой, имеющей встретиться, она будет отправлена. Эта помада стоит 52 рубля монетами, пломбирована, закупорена, запечатана, патентована и пр., и по своему внутреннему достоинству — nec plus ultra[890], а наружным, и то самым суетным, т. е. фарфоровыми баночками, ее превосходит только один сорт, который только за это стоит 90!! Шинель, при сем посылаемая, стоит 115 рублей ассигнациями. А кацавейку меня остановили заказывать без твоего разрешения следующие размышления: во-первых, ты пишешь, чтобы она была самая ахтительная, а во-вторых, чтобы спешила как можно скорее к именинам. Если бы она могла поспеть к прошедшей середе, то я решился бы переплатить в надежде на ее своевременное прибытие, но так как судьба остановила ее здесь на целую неделю и сверх того еще почта путешествует до Симбирска целую неделю, то я почти совершенно убедился, что она к сроку не поспеет, особенно если роковой день, как я думаю, есть день святой Екатерины. Итак, не надеясь поспеть вовремя, я подумал, что просрочивать уже все равно, что одну неделю, что две, а что между тем я лучше сделаю, если прежде с тобою спишусь и подожду твоего разрешения. Вот все обстоятельства, относящиеся до кацавейки: кацавейки, по выражению папеньки, разделяются на 3 разряда: 1) из satin turque[891], т. е. немножко получше овчинных, об этих он даже и не справлялся, что они станут; 2) из satin brise[892], на которых смотреть не хочется и которые стоят с фальшивым перевозчиком 180 ассигнаций; 3) из satin de blonde’[893] с настоящим перевозчиком, стоят 225 ассигнаций; лучше зтих в Москве не видано, и от этих, как он говорит, затрещат глаза у всей симбирской стороны. Образчики этой знаменитой материи satin de blonde при сем посылаю. Решай же, что делать?

Покуда больше писать не успею, а до следующего раза.

Весь и вечно твой П. Киреевский.

Дня три тому назад мы получили письмо от Жуковского; он возвратился (как ты уж наверно знаешь) два месяца тому назад, очень поздоровел, пишет, что помолодел и похорошел, и спрашивает об тебе.

35. Н. М. Языкову

6 декабря 1833 года

Москва

<…> Вот тебе покуда опять