Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

полом, где стояли постели, по-видимому поспешно застланные. Никакой иной мебели, кроме кроватей, там не было. Стены были пыльные, сплошь в паутине. Дверь из этой комнаты вела в другую, поменьше, предназначавшуюся для Эльзы и Моны.

Впрочем, путешественницы были столь измучены ночной скачкой, что все принимали с благодарностью: они быстро разоблачились с помощью гостеприимной хозяйки и приготовились ко сну, и менее чем через час все уже спали, пока Агостино отдавал последние распоряжения перед скорым отъездом во Флоренцию.

Глава 30

«Пойдем и мы умрем с ним»[127]

Отец Антонио в одиночестве сидел в своей келье в Сан-Марко, глубоко несчастный и отчаявшийся. Из окна открывался вид на монастырский сад, откуда лились чудные ароматы фиалок, жасмина и роз, и солнечный свет играл за стенами обители. На столе рядом с ним в беспорядке лежало немалое число эскизов, а незавершенная страница требника, над которым он работал, поражающая причудливыми узорами и затейливыми инициалами, золотой каймой и арабесками, казалось, недавно привлекала его внимание, ибо его палитра еще не успела высохнуть, а поблизости было разбросано множество кистей. Тут же на столе стояла венецианская ваза с узким горлышком и круглым туловом, из стекла прозрачного и тонкого, как стенки мыльного пузыря, с листьями виноградной лозы и цветами страстоцвета, которую отец Антонио, судя по всему, зарисовывал.

На странице, которую он украшал, помещался пророческий псалом, повествующий о позоре и муках, претерпленных Спасителем. Его обрамляла витая кайма из переплетенных терновых ветвей и соцветий и побегов страстоцвета, а начальным буквам первых двух слов был придан облик молота, гвоздей, копья, тернового венца, креста и других орудий Страстей, и тут же ярко выделялись начертанные красными чернилами, сияющие слова, удивительные и таинственные, освященные памятью о чем-то более глубоком, нежели страх, испытываемый смертным: «Боже Мой, Боже Мой! – для чего Ты Меня оставил?»[128]

Монах-живописец взялся за палитру, видя в ней последнее утешение и надеясь усмирить душевную боль, подобно тому как скорбящая мать склоняется над колыбелью умершего дитяти, но даже здесь горе, кажется, овладело им с новой силой, ибо рисунки лежали перед ним так, словно он отбросил их, охваченный вновь нахлынувшими мучительными, тягостными воспоминаниями. Он подался вперед, закрыв лицо руками, и судорожно зарыдал.

Тут отворилась дверь, в келью неслышно вошел человек, приблизился к монаху сзади и, сочувствующе положив руку ему на плечо, мягко проговорил:

– Тише, тише, не кручинься так, брат мой!

Отец Антонио вскинул голову и, поспешно отирая глаза, порывисто схватил вошедшего за руку, воскликнул только:

– О Баччо! Баччо! – и снова скрыл лицо ладонями.

Глаза его товарища наполнились слезами, и он тихо ответил:

– Не надо, брат мой, ты себя губишь. Говорят, ты ничего не ел три дня и не спал несколько недель – ты умрешь от горя.

– Ах, если бы я мог умереть от горя! Почему я не могу погибнуть вместе с ним и с отцом Доменико? О учитель! О мой дорогой учитель!

– Воистину настал самый горестный день для всех нас, – проговорил Баччо делла Порта, дружелюбный и благочестивый художник, известный нам сегодня под монашеским именем фра Бартоломео. – Никогда не было среди нас такого человека, и если брезжит хоть слабый свет благодати в моей душе, то впервые зажгли этот свет его проповеди. Я хочу только дождаться того мига, когда он вступит в рай, и после этого навсегда удалюсь от мира. Я собираюсь в Прато, дабы там принять монашеский постриг в доминиканском монастыре и повторить его судьбу, насколько достанет у меня смелости.

– Хорошо, Баччо, хорошо, – проговорил отец Антонио, – но не скрывай свет своего таланта в этих тенях, ты должен творить во славу Господню.

– У меня сейчас нет сил творить, – откликнулся Баччо удрученно. – Он вдохновлял меня, он учил меня обращать взор мой к небесам, а теперь его нет.

В этот миг их беседу прервал стук в дверь, и в келью вошел Агостино Сарелли, бледный, растрепанный и запыленный.

– Как такое возможно? – резко спросил он. – Что же это за адский карнавал учинился здесь, во Флоренции? Добро скрылось и затаилось, а злобные бесы, словно змеи и скорпионы, шипя, ползают невозбранно и так и норовят ужалить! Почему европейские государи дозволяют подобное?

– Старая история, – отвечал отец Антонио. – Principes convenerunt in unum adversus Dominum, adversus Christum ejus[129].

Все трое были столь погружены в свои мысли, что даже не обменялись приветствиями и не обратились друг к другу с обычными изъявлениями вежливости, как это принято после разлуки. Уста их глаголили от избытка сердца[130], словно изливался некий источник горечи.

– Неужели не нашлось никого, кто возвысил бы голос в его защиту, никого, кто стал бы бороться за гордость Италии, лучшего человека своего времени? – спросил Агостино.

– Лишь один голос в его защиту прозвучал на совете, – отвечал Антонио. – За него вступился Аньоло Никколини, человек серьезный, степенный и здравомыслящий, имеющий большой опыт в политике, и говорил он смело и откровенно. Он сказал им напрямик, что если посмотреть на нынешнее время или на прошлое, то не сыщется человек столь честный и благородный, как он, и что если мы прольем кровь этого праведника, равного которому не появится на свете еще много веков, то совершим самое позорное и низменное деяние, какое только можно вообразить. Уверяю вас, при этих словах присутствующие начали встревоженно перешептываться, а папский легат, старик Ромалино, пробормотал что-то и нахмурился. Однако Аньоло – стойкий боец: если он взялся за дело, он так просто не отступит, он не обратил внимания на папского легата и продолжал. Насколько припомню, он сказал, что мы не имеем права погасить такой светоч, способный укрепить нашу веру и сообщить ей новый блеск, даже если она и потускнела в других частях света, и не одну лишь веру, но и все искусства и науки, с нею связанные. Если и вправду необходимо заключить его под стражу, то почему бы не посадить его в какую-нибудь крепость, дать ему просторные покои, обширную библиотеку, перо, чернила и бумагу, чтобы он писал книги во славу Господа и для возвеличения святой веры? Он сказал им, что такое решение принесет благо и пользу всему миру, тогда как от смертного приговора Савонароле не только никто не выиграет, но напротив, утвердив его, республика покроет себя несмываемым позором.

– Хорошо сказано! – пылко воскликнул Баччо. – Но уверяю, он с таким же успехом мог проповедовать мартовскому северному ветру, ведь враги Савонаролы злобствуют и неистовствуют.

– Да-да, – подтвердил Антонио. – Все так же, как происходило встарь: