Маленький друг - Донна Тартт

Она ухватилась сухенькой, прозрачной ручкой за руку Эллисон и взглянула на нее так, будто ждала, что та сейчас ее куда-нибудь отведет.

В траурном зале было жарко, и всякий раз, когда вентилятор гнал в ее сторону удушливый аромат лилий и тубероз, Гарриет начинало мутить. Она в лучшем своем выходном платье – все том же, белом с ромашками – сидела на диванчике с изогнутой спинкой, и перед глазами у нее все плыло. Резные деревяшки упирались ей под лопатки, платье жало в груди, и от этого грудь сдавливало все сильнее, воздух делался еще более душным и спертым – казалось, будто она дышит в разреженной атмосфере, откуда выкачали весь кислород. Она не завтракала и не ужинала, почти всю ночь она прорыдала, уткнувшись лицом в подушку. Проснулась она поздно, с гудящей головой и, когда увидела собственную спальню, замерла и несколько головокружительных секунд с восторгом разглядывала знакомые предметы (занавески, листву, которая отражалась в зеркале трюмо, неизменную кипу просроченных библиотечных книг на полу). С тех пор как она уехала в лагерь, ничего не изменилось – и тут на нее камнем обрушилось воспоминание: Ида уехала, Либби умерла, и все теперь было ужасно и неправильно.

Эди – вся в черном, с нитками жемчуга под горлом, величественная донельзя – стояла в дверях, возле пюпитра с книгой соболезнований. Каждому входящему она говорила одно и то же. – Гроб в малом зале, – ответила она на рукопожатие краснолицего мужчины в линялом коричневом костюме и через его плечо бросила худышке миссис Фосетт, которая вежливо топталась в сторонке, дожидаясь своей очереди: – Гроб в малом зале. Увы, закрытый, но тут уж решала не я.

Миссис Фосетт смешалась, но потом тоже взяла Эди за руку. Вид у нее был такой, будто она вот-вот расплачется.

– Я так расстроилась, когда узнала, – сказала она. – Мы все в библиотеке любили мисс Клив. Я сегодня пришла, увидела книги, которые для нее отложила – и мне стало так грустно.

“Миссис Фосетт!” – Гарриет так и захлестнуло отчаянной нежностью. Миссис Фосетт, похоже, пришла прямиком с работы, на ней было летнее платье с набивным рисунком и льняные красные эспадрильи – отрадный островок цвета в толпе темных костюмов.

Эди похлопала ее по руке:

– Да-да, она в вас всех тоже души не чаяла, – сказала она, и Гарриет передернуло от ее сухого, подчеркнуто любезного тона.

Аделаида и Тэт сидели на диванчике напротив Гарриет и разговаривали с двумя дородными старухами – по виду сестрами. Они обсуждали цветы в часовне, которые – по недосмотру работников похоронного бюро – за ночь все увяли. Услышав это, дородные старухи горестно заохали.

– Уж какая-нибудь прислуга могла бы их полить! – воскликнула та, что была покрупнее и позадорнее – кругленькая, с румяными щечками и седыми кудряшками, прямо миссис Санта-Клаус.

– Увы, – холодно отозвалась Аделаида, вздернув подбородок, – они и пальцем не пошевелили.

Гарриет ожгло невыносимой ненавистью – к Адди, к Эди, ко всем старухам – за то, как бойко они разбираются в правилах скорби.

Рядом с Гарриет тоже щебетали какие-то дамочки. Гарриет узнала только миссис Уайлдер Уитфилд, которая в церкви играла на органе. Сначала они хохотали так, будто не на поминки пришли, а поиграть в бридж, но потом сдвинули головы и зашептались.

– Оливия Вандерпул, – пробормотала какая-то женщина с гладеньким бесстрастным личиком, – ну, Оливия сколько лет болела. Перед смертью она исхудала до семидесяти пяти фунтов[37], ее кормили через трубочку.

– Бедняжка Оливия. Она как тогда второй раз упала, да так и не оправилась.

– Рак костей, говорят, самый тяжелый.

– Да-да. Повезло душечке мисс Клив, что она быстро отмучилась. У нее ведь никого не было.

“Никого не было? – подумала Гарриет. – Это у Либби-то?!” Миссис Уитфилд улыбнулась, заметив сердитый взгляд Гарриет, но Гарриет отвернулась и красными, зареванными глазами уставилась в пол. После возвращения из лагеря она столько плакала, что теперь выдохлась: ее мутило, в горле стоял ком. Вчера, когда она наконец уснула, ей приснились насекомые – они черным сердитым роем вылетали из какого-то дома.

– Это чей ребенок? – театральным шепотом спросила миссис Уитфилд гладколицая женщина.

– А-а, – ответила миссис Уитфилд и тоже зашептала что-то в ответ.

В глазах у Гарриет стояли слезы, и в них дрожал и плыл свет керосиновых фонарей, полумрак растекся, подернулся пеленой. И в то же время Гарриет будто глядела на все это со стороны, с ледяной злобой обзывала себя плаксой, а в стеклянных призмах то опадали, то вспыхивали озорные огоньки.

Похоронное бюро находилось в высоком викторианском особняке, который, ощетинившись башенками и угловатыми чугунными фестонами, стоял возле баптистской церкви на Главной улице. Сколько раз Гарриет, бывало, проезжала мимо на велосипеде и думала о том, что же происходит под этими сводами, в этих башенках, за этими окнами с козырьками? Иногда – вечерами, когда кто-нибудь умирал, – в витражном стекле самой высокой башенки теплился таинственный свет, и Гарриет всякий раз вспоминала статью о мумиях, которую она прочла в старом выпуске “Нейшнл Джеографик”. “До самой ночи жрецы-бальзамировщики, – было написано под фотографией (сумеречный Карнак, жутковатые огни), – трудились, чтобы подготовить фараонов к долгой дороге в загробный мир”.

Каждый раз, когда Гарриет видела в башенке свет, по спине у нее бежал холодок, и она сильнее жала на педали, летела домой или куталась поплотнее в пальто и вжималась в сиденье машины Эди, когда они с ней зимой, в ранних сумерках, возвращались с репетиций хора:

Динь-дон, перезвон, –

пели девчонки после хора, прыгая через скакалку в церковном дворе, –

До свиданья, мама,С братом старшим мы лежимВ одной могилке рядом.

Но какие бы таинства ни свершались наверху под покровом ночи – кромсали ли там, потрошили или набивали чьих-то близких, – внизу все тонуло в сонной викторианской мрачности. Полутемные комнаты и залы грандиозных размеров, плотный буроватый ковролин, неудобная обшарпанная мебель (плетеные кресла на обточенных ножках, старомодные банкетки). Лестница была отгорожена бархатным шнуром, красный ковер на ступеньках растворялся в темноте из фильма ужасов.

Владел похоронным бюро мистер Мейкпис, приветливый человечек с длинными руками и длинным точеным носиком, одну ногу он приволакивал после полиомиелита. Он был общительный живчик, которого все любили, несмотря на его профессию. Сейчас он, увечный вельможа, хромал от одной группки к другой, жал всем руки – всегда радушно, всегда с улыбкой, – и люди отступали в сторонку, любезно впускали его в свои разговоры. Его узнаваемый силуэт, вывернутая нога, привычка то и дело хватать себя обеими руками за бедро и протаскивать ногу вперед, когда она подворачивалась, – все это напомнило Гарриет картинку, которую она видела в какой-то страшилке Хили: там горбун-дворецкий, вцепившись себе в ногу, пытался выдернуть ее из костлявых пальцев нежити, которая тянула к нему лапы из могилы.

У Эди все утро только и разговоров было о том, до чего мистер Мейкпис “замечательно поработал”. Она хотела хоронить Либби в открытом гробу, хотя Либби чуть ли не всю жизнь настаивала на том, что не хочет, чтобы на нее после смерти смотрели. Пока Либби была жива, Эди только отмахивалась от этих ее страхов, а когда Либби умерла, то и вовсе собиралась пренебречь ее пожеланиями и поэтому и гроб, и одежду выбирала, думая, что во время прощания гроб будет открытый: ведь иначе их не поймет родня из других городов, ведь так принято, ведь так все делают. Но Аделаида с Тэтти утром закатили такую истерику в похоронном бюро, что Эди не выдержала, рявкнула: “Ох, ради всего святого!” и сказала мистеру Мейкпису, чтобы закрывал гроб.

Из-под тяжелого аромата лилий пробивался какой-то другой запах. Запах был химический, какой-то нафталиновый, только еще приторнее – бальзамирующая жидкость? Нет, не стоит об этом думать. Либби никогда не рассказывала Гарриет, почему она была против открытых гробов, но Гарриет подслушала, как Тэтти говорила кому-то, что в прежние времена “провинциальные бальзамировщики, бывало, работу свою делали кое-как. Холодильников тогда еще не было. Мама летом умерла, так что сами понимаете”.

Общий гам вдруг перекрыл отчетливый голос Эди, которая не отходила от книги соболезнований:

– Плохо они знали папочку. Ему до этого никогда и дела не было. Белые перчатки. Тихие перешептывания, будто на собрании “Дочерей американской революции”[38]. И воздух – затхлый, удушливый – застревал у Гарриет в легких. Тэтти, сложив руки и покачивая головой, разговаривала с лысым человечком, которого Гарриет не знала, и несмотря на то, что губы у Тэтти были не накрашены, а под глазами залегли тени, держалась она до странного холодно и деловито.