Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Рауфъ-паша дѣйствительно принялъ въ началѣ ихъ сторону. Беи жаловались въ Константинополь, докладывая, что эти села не свободныя, а старые, обязанные чифтлики. Диванъ-эффендиси Ибрагимъ между тѣмъ сталъ брать деньги вѣроятно и съ селянъ и съ беевъ, и тяжба затянулась на нѣсколько лѣтъ… Потомъ и Рауфъ-паша, всегда почти поддававшійся вліянію дочери и зятя, перешелъ почти совсѣмъ на сторону беевъ. Селяне, хотя и не слишкомъ бѣдные, но все-таки утомились, перессорились между собою, раздѣлились на партіи, и нѣкоторыя села рѣшились, чтобы кончить это дѣло, возобновить платежъ, и пошли къ беямъ съ повинной головой.

Были даже люди, которые обвинили нѣкоторыхъ старшинъ въ томъ, что ихъ подкупили беи. Трудно, конечно, узнать, правда ли это; предатели есть вездѣ, и нѣкоторымъ беямъ, разумѣется, могло казаться выгоднымъ дать одинъ разъ немногимъ старшинамъ и по большой даже суммѣ, чтобы получать всегда и со всѣхъ этихъ шестнадцати селъ опредѣленные доходы.

Какъ бы то ни было, часть христіанъ согласилась возобновить уплату. Нѣкоторые изъ греческихъ законниковъ и опытныхъ людей совѣтовали имъ поступить такъ еще потому, что теперь по крайней мѣрѣ беи не выхлопотали себѣ еще новыхъ фирмановъ, и старыя злоупотребленія не получили юридической санкціи; но если продолжать тяжбу, то фирманы могутъ быть выданы, и тогда уже будетъ гораздо труднѣе возобновить дѣло позднѣе. Такъ я помню объ этомъ дѣлѣ, хотя и не совсѣмъ увѣренъ, вполнѣ ли я все въ немъ понялъ.

Не всѣ села и не всѣ христіане однако были съ этимъ рѣшеніемъ согласны. Сильнѣе всѣхъ возставалъ противъ этого тотъ самый убитый молодецъ Па́но изъ села Нивица. Ему не было еще и тридцати лѣтъ, но онъ пріобрѣлъ вліяніе. Онъ былъ не бѣденъ, смѣлъ, уменъ, собою виденъ; Кольйо его зналъ и говорилъ про него съ восторгомъ: «Такой молодецъ! Такой хорошій молодецъ! Свѣтъ не видалъ такого!»

Онъ жилъ съ молодою женой и молодою сестрой дѣвушкой. «Итакъ, говорилъ Кольйо, у нихъ было весело!

Всѣ трое молодые. Работаютъ и смѣются. Все смѣхъ у нихъ и веселье! А Де́спо (это сестра его), только все ее видишь, какъ она бѣгаетъ туда, сюда и босыми ногами стучитъ, и по горницѣ, и по лѣстницѣ внизъ, и по лѣстницѣ вверхъ. Ту-ту-ту-ту!.. Айда… ту-ту-ту — туда… Хорошее семейство!»

Я очень любилъ, когда Кольйо разсказывалъ что-нибудь просто, и не подозрѣвалъ, какой онъ былъ прекрасный живописецъ и какъ запечатлѣвались въ сердцѣ слушателя его простодушныя изображенія!..

И теперь стоило ему только разсказать мнѣ немного о родинѣ своей, которую я не видалъ и которая ни на Янину, ни на Загоры не похожа, какъ я уже вообразилъ себѣ все такъ ясно, и оливки эти сѣдыя, и лихого Па́но въ старой фустанеллѣ съ молодецкими усиками, и жену его съ груднымъ ребенкомъ за спиной, идущую на работу, и Де́спо эту маленькую, которая красивыми и нѣжными, хотя и босыми ногами, покрытыми сухою пылью, бѣжитъ съ сосудомъ на беззаботной головкѣ… «ту-ту-ту»… какъ говорилъ Кольйо, представляя даже руками, какъ Де́спо дѣлаетъ «ту-ту-ту!»

И еще чувствительнѣе тогда было мнѣ представить себѣ глухую ложбину, въ которой лежалъ бездыханный трупъ молодца и заступника этого съ разнесеннымъ въ дребезги черепомъ, и бравыхъ товарищей его, убитыхъ такъ жестоко…

Убійство это было совершено почти тотчасъ же послѣ пріѣзда Благова. Слухъ объ немъ очень скоро пронесся и по Янинѣ; селяне, которые пришли свидѣтельствовать противъ Джефферъ-Дэма, носили съ собой серебряныя ножны ятагана, затеряннаго второпяхъ на мѣстѣ преступленія. Множество людей признавали эти ножны и свидѣтельствовали, что они принадлежатъ Джефферу. И не только христіане, но даже были и турки, которые прямо указывали на убійцу. Надъ большимъ селомъ Нивицей, въ которомъ было домовъ можетъ быть триста, претендовалъ господствовать не одинъ этотъ Джефферъ; съ нимъ вмѣстѣ получалъ деньги съ жителей этого села и другой турокъ Тахиръ-бей Аббасъ. Онъ былъ еще съ отцомъ Джеффера во враждѣ и теперь во всеуслышаніе говорилъ, что Джефферъ злодѣй и злодѣй глупый, мальчишка, который, убивъ Па́но, вредитъ не себѣ одному, а всѣмъ беямъ Чамурьи и больше всѣхъ ему, Тахиръ-Аббасу, и лишаетъ и его дохода, ибо селяне Нивицы, доведенные теперь до отчаянія и бѣшенства, хотятъ во что́ бы то ни стало переселиться въ Россію, въ Элладу ли или даже въ иную область Турціи, лишь бы имъ дали гдѣ-нибудь земли.

Джефферъ-Дэма схватили, привели въ Янину и содержали нѣсколько времени подъ стражей. Но это длилось очень недолго, за него нашлись поручители, паша его выпустилъ, и не далѣе, какъ черезъ недѣлю послѣ его поимки, Кольйо вбѣжалъ ко мнѣ такъ, что дверь едва не сорвалась съ петель, схватилъ меня за руку и повторяя: «Джефферъ-Дэмъ! Джефферъ-Дэмъ!..» почти выкинулъ меня на балконъ, который выходилъ на боковой стѣнѣ въ переулокъ.

Джефферъ-Дэмъ проходилъ пѣшкомъ съ однимъ слугой мимо русскаго консульства. Я только этотъ разъ и видѣлъ его, но уже никогда забыть его не могъ; и если бы даже онъ не былъ героемъ такой трагической исторіи, если бъ онъ не совершилъ никакого преступленія, если бъ я не зналъ даже имени, а только видѣлъ бы разъ, какъ онъ прошелъ по улицѣ этой, то и тогда кажется не забылъ бы его никогда, какъ не забываетъ человѣкъ прекрасную картину, на которую онъ поглядѣлъ и недолго, но со вниманіемъ…

Джефферъ-Дэмъ былъ еще молодъ и чрезвычайно красивъ. Онъ былъ пріятно круглолицъ, очень смуглъ и очень свѣжъ; во всей его особѣ, въ огромныхъ темныхъ очахъ, въ небольшихъ черныхъ усахъ, подкрученныхъ кверху, въ стройномъ станѣ, въ тихой, неспѣшной, величавой походкѣ, въ бѣлыхъ рукахъ, заложенныхъ покойно за спину, было такъ много чего-то необъяснимаго, породистаго, тихо-гордаго, тайно-самодовольнаго, что я тебѣ выразить не могу! Одѣтъ онъ былъ, конечно, въ пышную фустанеллу, а куртка его и всѣ остальныя части одежды были изъ чернаго сукна и вышиты золотомъ, сіявшимъ какъ новый червонецъ и на груди, и на спинѣ, и на рукавахъ, и на обуви икръ.

За нимъ шелъ пожилой усатый слуга, тоже одѣтый по-албански, и лицо его было одно изъ тѣхъ худыхъ и свирѣпыхъ арнаутскихъ лицъ, вспоминая о которыхъ, понимаешь событія послѣднихъ дней въ злополучной Болгаріи и видишь тотчасъ предъ собою то церковный дворъ Батока, наполненный истлѣвающими трупами, то тріумфальныя арки изъ мертвыхъ головъ христіанскихъ, перевитыхъ цвѣтами, то распятыхъ и повѣшенныхъ священниковъ; то мать-болгарку, убитую и связанную съ изнасилованною дочерью ремнями ихъ собственной кожи!..

Не этотъ ли слуга помогалъ своему молодому красавцу господину убивать Па́но и его спутниковъ? Не онъ ли ужъ научилъ его все это совершить?..

Когда мы съ Кольйо выскочили, какъ безумные, оба вмѣстѣ на балконъ, Джефферъ-Дэмъ поднялъ не спѣша на насъ глаза, поглядѣлъ на насъ… Я бы желалъ, мой другъ, чтобъ ты понялъ, какъ онъ это именно поглядѣлъ!.. Или глаза его были очень красивы, или мысль объ ужасномъ этомъ убійствѣ придавала всему, что́ до него касалось, особое значеніе… только мы оба съ Кольйо сказали другъ другу почти въ одно время, когда онъ удалился: «какъ глядитъ!»

А «какъ» именно онъ глядитъ, этого мы не могли сказать… Онъ поглядѣлъ равнодушно; ничего не было замѣтно… А мы сказали, однако, оба другъ другу: «Какъ глядитъ!»

Прошелъ молодой злодѣй-красавецъ. Прошелъ и ушелъ, и я больше никогда не видалъ его… Но такъ мнѣ до сихъ поръ кажется удивительнымъ и страннымъ, что такой нѣжный и такой юноша, полный достоинства и изящества, рѣзалъ самъ христіанъ, обагрялъ горячею кровью эти почти женскія руки, заложенныя теперь такъ равнодушно за спину; потерялъ даже ножны свои въ борьбѣ, — такъ мнѣ все это кажется страннымъ, что стоитъ мнѣ только подумать о первой молодости моей и объ Янинѣ, такъ одно изъ первыхъ лицъ, которыя представляются воображенію моему какъ живыя — это Джефферъ-Дэмъ съ поднятыми къ балкону нашему на минуту равнодушными черными очами, въ бѣлой фустанеллѣ, которая чуть-чуть качается, когда онъ ступаетъ по камнямъ, и руки его за спиной, на которыхъ и слѣдовъ христіанской крови какъ будто не видно…

И не мы одни съ Кольйо обратили вниманіе на прекрасную наружность этого безстыднаго убійцы. Люди, гораздо больше насъ знающіе, что такое «изящное», замѣтили ее.

У насъ былъ разъ какъ-то запросто австрійскій консулъ. (Благовъ его продолжалъ предпочитать всѣмъ своимъ товарищамъ, и они часто бывали другъ у друга.)

Ашенбрехеръ больше нашего восхищался красотой молодого бея. Именно больше нашего. Мы съ Кольйо по-дѣтски считали обязанностью, такъ сказать, нашей умалчивать по возможности обо всемъ, что можетъ встрѣтиться въ мусульманахъ мало-мальски хорошаго, и особенно въ мусульманахъ злыхъ; мы не осмѣливались выразить другъ другу то, что́ насъ поразило, и понявъ, конечно, молча другъ друга, сказали только: «какъ глядитъ!..»

Ашенбрехеру не было, конечно, никакой нужды или потребности скрывать свои впечатлѣнія, и онъ хвалилъ громко и восторженно: «Quelle beauté! Ah! Ce costume mirabolent! Mais c’est fabuleux! c’est curieux au plus haut dégrés!.. Какая жалость, что этотъ молодой человѣкъ такой преступникъ, такой негодяй!..»