Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Какъ всякій молодой христіанинъ, выросшій въ Турціи подъ властью турокъ, я всякое вмѣшательство, прямое или косвенное, явное или сокровенное, всякую интригу или демонстрацію счпталъ несравненно важнѣе сердечныхъ и романтическихъ чувствъ… О всякой любви внѣ законнаго и освященнаго церковью брака окружавшіе меня съ дѣтства люди говорили, — кто съ презрѣніемъ и насмѣшкой, а кто съ отвращеніемъ и ужасомъ… «Блудница» и «прелюбодѣйца» были два имени, которыя безъ оттѣнковъ и уступокъ давались всѣмъ тѣмъ женщинамъ, которыя изрѣдка, среди строгаго и однообразнаго стиля нашей вѣковой византійской жизни, разрывали на себѣ покровъ стыда и цѣпи чтимаго обычая… О «симпатическихъ и милыхъ» падшихъ женщинахъ, о мужчинахъ высокаго ума, которые романтическую, нѣжную и томительную, но преступную страсть считали бы дѣломъ философскимъ и высокимъ, не менѣе важнымъ, чѣмъ сама наука, и гораздо болѣе занимательнымъ, чѣмъ политика, — о такихъ мужчинахъ едва ли и слышалъ у насъ кто-нибудь (кромѣ Коэвино, который бредилъ подобными предметами и былъ за то посмѣшищемъ всего города).

Отецъ мой о любви почти никогда не говорилъ, хотя самъ и женился по чувству и при условіяхъ особенно поэтическихъ.

У меня остался въ памяти разсказъ отца моего про одного англичанина, которому жена измѣнила, потому что влюбилась въ другого человѣка. Когда англичанинъ убѣдился навѣрное въ измѣнѣ жены, онъ сталъ каждое утро, уходя отъ нея, молча класть предъ нею на столъ небольшую сумму денегъ, въ указаніе ея непотребства и униженія, и такимъ средствомъ довелъ ее до отчаянія и преждевременной смерти.

У отца моего обыкновенно выраженіе лица было больше спокойное, доброе, немного даже равнодушное, но когда онъ разсказывалъ объ этой мести оскорбленнаго супруга, глаза его сверкали, и жестъ его былъ исполненъ выраженія: онъ дышалъ какою-то радостью гнѣва и сочувствіемъ мужу.

И мать моя, слушая это, стремительно и страстно восклицала:

— Хорошо онъ сдѣлалъ! Прекрасно… Такъ было нужно ей, скверной женщинѣ!..

Мать моя, если и упоминала о такихъ людяхъ, какъ Коэвино или Гайдуша, или о такихъ исторіяхъ, какъ исторія доктора съ г-жей Арванитаки, то прежде всего она вспоминала о «грѣхопаденіи» и о томъ, какъ страшны были рѣчи той мертвой головы языческаго жреца, которая въ пустынѣ отвѣчала на вопросы св. Макарія Египетскаго. «Ниже и глубже насъ, нввѣрныхъ и язычниковъ, и больше насъ несравненно наказаны на томъ свѣтѣ христіане не по закону жившіе». Бабушка Евге́нко не говорила ничего объ этомъ. Я не помню.

О политикѣ, о высшей ли, о средней, или даже о самыхъ мелкихъ дѣлахъ гражданскихъ говорили всѣ съ уваженіемъ, серьезно, съ тонкостью, глубиной, съ остроуміемъ, съ любовью…

И я, дитя своей страны и сынъ своихъ обычаевъ, и я стыдился и боялся той стрѣлки Эроса, которая такъ внезапно и вовсе не глубоко проникла въ неопытное сердце, и гордился чрезмѣрно, когда, садясь за столъ, бралъ въ руки «трость книжника-скорописца» и переписывалъ крупными французскими буквами самую ничтожную бумагу, напримѣръ такую:

«J’ai l’honneur d’accuser réception de la dépêche que V. E. m’avez fait l’honneur… sub №…

«J’ai l’honneur d’être…»

А если случайно въ какомъ-нибудь подобномъ извѣщеніи былъ на поляхъ знакъ «ci-joint» или «ci près» (%), то я возносился еще болѣе, ибо около года можетъ быть все думалъ, что этотъ (%) знакъ означаетъ совсѣмъ другое, что-нибудь очень секретное и условное, то-есть понимайте другое, не то, что́ я пишу… Напримѣръ, понимайте такъ: «Турецкая имперія въ Эпирѣ на краю гибели… и прикажите мнѣ только дунуть на это позорное и подгнившее зданіе азіатскаго варварства»…

Но мнѣ и не нужно было искать дѣлъ; дѣла эти, и политическія, и тяжебныя, и коммерческія, сами съ раннихъ лѣтъ искали меня.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ моего водворенія въ консульствѣ Кольйо привелъ ко мнѣ въ комнату двухъ христіанъ изъ села (своей родины, Чамурья). Они пріѣхали жаловаться на нестерпимыя обиды, которыя терпятъ люди въ этомъ округѣ отъ мусульманскихъ беевъ и отъ продажной слабости янинскихъ властей, и въ случаѣ нужды готовы были даже выселиться изъ своей страны. Не такъ давно было совершено тамъ турками ужасное преступленіе.

На дорогѣ изъ города Фильятесъ къ селу Нивица, нѣсколько дней тому назадъ, въ большой ложбинѣ, у дороги, найдены были три обезображенныхъ христіанскихъ трупа.

Одинъ былъ трупъ молодого и очень извѣстнаго въ томъ округѣ селянина Панайоти Чо́ка. Онъ лежалъ съ головой, раздробленной пистолетнымъ выстрѣломъ въ упоръ. Видно было по положенію трупа, рукъ и головы, подъ которою была дорожная торба, что Панайоти убитъ былъ сонный на мѣстѣ. Шагахъ въ десяти отъ него лежалъ старикъ, его родственникъ: у этого горло было перерѣзано ножомъ, носъ и щеки изрублены, и на рукахъ были глубокія раны, одежда его была изорвана. Должно быть онъ хотѣлъ бѣжать и защищаться. Третьяго спутника, который ѣздилъ съ ними въ городъ, бѣднаго юношу Ко́сту, долго не могли отыскать. Наконецъ увидали его трупъ подальше и пониже подъ высокой скалой на каменистомъ мѣстѣ съ переломленною ногой; онъ былъ убитъ двумя выстрѣлами въ грудь навылетъ. Можно было догадываться, что онъ проснулся отъ перваго выстрѣла и, увидавъ, что старика рѣжутъ, хотѣлъ скрыться и спрыгнуть въ темнотѣ съ высокой скалы, переломилъ себѣ ногу, и что убійцы нашли его, можетъ быть прислушавшись къ стонамъ, которыхъ онъ удержать не могъ.

Свидѣтелей не было ни одного. Но у всѣхъ христіанъ тотчасъ же подозрѣніе пало на молодого бея Джефферъ-Дэма, который претендовалъ на бо́льшую часть той земли, гдѣ расположено было село Нивица. Подозрѣніе это укрѣпилось еще больше, когда неподалеку отъ трупа Ко́сты нашли серебряную рукоятку отъ ножа Джефферъ-Дэма.

Что́ же означало это таинственное злодѣяніе?.. Джефферъ-Дэмъ былъ не разбойникъ, онъ былъ гордый дворянинъ, и на трупахъ осталось все въ цѣлости: деньги, серебряныя украшенія одежды, даже оружіе убитыхъ осталось нетронутымъ и было разбросано около нихъ на землѣ.

Исторія эта довольно длинная, но мнѣ необходимо разказать ее…

Чамурья лежитъ неподалеку отъ Адріатическаго моря, на западѣ Эпира; есть тамъ мѣста гористыя, есть и небольшіе лѣса на горахъ, но много долинъ, производящихъ пшеницу, кукурузу, виноградъ, и даже на иныхъ теплыхъ склонахъ разведены рощи оливъ, которыя не растутъ на высокой и холодной янинской долинѣ.

Беевъ турецкихъ въ тѣхъ странахъ вообще довольно много; въ горахъ Фильятесъ и Маргарити у нихъ большіе дома, пустые, страшные, суровые, на стѣнахъ у нихъ нарочно для устрашенія нарисованы большіе львы и грозные усатые янычары. Есть въ Чамурьѣ довольно много христіанскихъ селъ, чифтликовъ, зависимыхъ отъ этихъ беевъ, укрѣпленныхъ за ними старыми фирманами; но есть и свободныя села, кефалохо́рія; жители ихъ живутъ на своей землѣ и беямъ никакими указами ничего платить не обязаны.

Но безпорядки, грабежи и притѣсненія, которымъ подвергались издавна христіане подобныхъ отдаленныхъ округовъ, гдѣ не было ни страха консульскаго, ни даже хоть сколько-нибудь сильной и разумной мѣстной власти, принуждали иныя села платить добровольную подать (положимъ хоть бы по двадцати піастровъ со двора) самымъ энергическимъ и вліятельнымъ изъ беевъ Чамурьи, чтобы пользоваться ихъ защитой. Наконецъ, при возрастаніи податей и дороговизны, люди утомились этимъ; правительство султана обѣщало лучшіе порядки, и дѣйствительно тамъ и сямъ даны были нѣкоторыя льготы, заведены были, хотя и непрочные, но все-таки болѣе строгіе порядки. Централизація, которую турецкіе чиновники хотѣли ввести по примѣру Франціи, имѣла свою хорошую и свою худую сторону.

Стараясь больше прежняго все уравнять (по крайней мѣрѣ съ виду), турецкое правительство вредило христіанамъ тѣмъ, что уничтожало почти вездѣ ихъ мѣстныя особенности, ослабляя самоуправленіе ихъ обществъ, но съ другой стороны, не надо этого скрывать, оно все-таки старалось ослаблять и феодальную необузданность беевъ. Оно хотѣло сохранить за собой однимъ монополію безпорядковъ и притѣсненій. Однако были естественныя минуты роздыха, въ которыя казалось, что все какъ будто бы и въ самомъ дѣлѣ стремится къ лучшему устройству.

Вотъ въ одну-то изъ такихъ минутъ, еще въ началѣ прибытія Рауфъ-паши въ Эпиръ, христіане шестнадцати освобожденныхъ селъ на родинѣ нашего Кольйо объявили беямъ, что больше платить имъ не будутъ, такъ какъ это было не по указу и не по закону, а лишь временно, по нуждѣ и обычаю… О пашѣ всѣ отзывались какъ о человѣкѣ добромъ, совершенно чуждомъ фанатизма и здравомыслящемъ, хотя бы и не умномъ; и селяне эти надѣялись, что онъ поддержитъ несомнѣнныя, вполнѣ законныя права на освобожденіе отъ этого добровольнаго налога, который былъ не только для нихъ бременемъ, но и живымъ укоромъ и стыдомъ для правильной власти… ибо зачѣмъ же откупаться отъ вліянія частныхъ лицъ или зачѣмъ подкупать ихъ годовымъ окладомъ, когда есть эта законная власть, и карающая, и заступительная.