Имя мне – Красный - Орхан Памук

На первый взгляд, они явились ко мне, желая окончательно увериться, что я убийца, и найти тому доказательства, но, по убеждению моему, постучаться ко мне в дверь их заставило не только это желание, но также отчаяние и одиночество. Когда я открыл им, сразу увидел, что кинжал, зажатый в руке Келебека, дрожит. Им было страшно: подлый убийца, которого никак не получается уличить, мог прижать их в темном уголке и, улыбаясь старым друзьям, перерезать им горло; мастер Осман, похоже, замыслил предать их в руки заплечных дел мастеров, потрафив тем самым султану и главному казначею; а тут еще этот эрзурумец со своими приспешниками. Опасность надвигалась со всех сторон, и в этих грозных обстоятельствах им хотелось убедиться, что я им друг. Но мастер Осман сказал прямо противоположное. Теперь мне нужно было втолковать им, что мастер Осман заблуждается, – тем более что в глубине души именно этого они от меня и хотели.

Однако, если бы я сказал, что мастер ошибся, поскольку выжил из ума на старости лет, я тем самым сразу бы настроил против себя Келебека. Мне казалось, что я вижу в затуманенных глазах красивого собрата, который продолжал стучать кинжалом по моим доспехам, отблески прежней привязанности к великому мастеру, чьим любимцем он был. В годы нашей молодости особая близость между этими двумя, учителем и учеником, вызывала ревнивые насмешки других художников, но мастер Осман и Келебек ими пренебрегали, у всех на виду обменивались долгими взглядами и обнимались, а потом мастер Осман заявлял, не задумываясь о том, как это жестоко по отношению к другим его ученикам, что у Келебека самое живое перо и самое верное чувство цвета. Такие слова, зачастую вполне справедливые, будили в других художниках зависть, а она порождала непристойные шутки, намеки и иносказания, в которых упоминались перья и чернильницы. Поэтому не я один догадывался, что мастер Осман хочет оставить после себя во главе мастерской именно Келебека. Я давно понимал, что именно по этой причине великий мастер взял манеру рассказывать другим о моей неуживчивости и высокомерии. И он был прав, когда решил, что я куда больше Зейтина и Келебека расположен перенимать методы европейцев и не стану противиться пожеланиям султана под тем лишь предлогом, что «старые мастера так не рисовали».

Это обстоятельство тесно сближало нас с Кара: я не сомневался, что новоиспеченный муж Шекюре очень хочет закончить книгу покойного Эниште, и не только в надежде завоевать сердце красавицы-жены, доказав ей, что он способен занять место ее отца, но и для того, чтобы кратчайшим путем обрести расположение султана.

Поэтому я начал с того, чего они никак не ожидали: сказал, что книга Эниште – это великое, несравненное чудо, наполняющее сердце радостью. Когда приказ султана будет исполнен, когда осуществится желание покойного Эниште-эфенди и книгу закончат, весь мир застынет с пальцем во рту, поражаясь могуществу и богатству нашего султана, а также мастерству и даровитости османских художников. Мало того что в душах гяуров поселится страх перед нашей силой и непреклонностью, – увидев, как мы грустим и смеемся, заимствуем кое-что у европейских мастеров, используем самые радостные цвета и подмечаем самые мелкие подробности, они с содроганием поймут истину, о которой догадываются лишь мудрейшие из султанов: мы пребываем одновременно и в мире наших рисунков, и в дальней дали, среди старых мастеров.

Келебек поначалу постукивал по моим доспехам, словно мальчик, желающий убедиться, что они настоящие, потом – как друг, который хочет проверить их прочность, и, наконец, принялся колотить по броне изо всех сил, будто неисправимый завистник, вознамерившийся пробить доспехи и причинить мне боль. Наверное, он все-таки понимал, что я одарен щедрее его, и с грустью догадывался, что мастеру Осману это тоже известно. Я горд, что он мне завидует, ведь что ни говори, а Всевышний наделил Келебека великим талантом. Но если он возвысился благодаря любви мастера, то я достиг всего сам, силой собственного пера – и поэтому чувствую, что смогу заставить его признать мое превосходство.

– Как жаль, – продолжил я, повысив голос, – что есть люди, желающие сорвать работу над чудесной книгой, задуманной султаном и покойным Эниште. Мастер Осман всем нам отец, он научил нас всему, что мы знаем. Однако, напав в дворцовой сокровищнице на след гнусного убийцы и установив, что это Зейтин, он по неведомой причине старается утаить свое открытие. Я уверен, что Зейтин прячется в заброшенном текке дервишей-календери, неподалеку от ворот Фенеркапы. Это текке было закрыто по воле деда нынешнего султана, не потому, впрочем, что слыло гнездом порока, а из-за бесконечных войн с персами, и, помнится мне, Зейтин как-то хвастался, что «приглядывает» за ним. Если не верите, если думаете, что я пытаюсь вас обмануть, – что ж, у вас есть кинжал, можете покарать меня прямо там.

Келебек нанес по моим доспехам еще два удара, которые не всякая броня бы выдержала, повернулся к Кара, готовому согласиться с моими доводами, и совсем по-детски закричал на него. Я подскочил к Келебеку сзади, обхватил его шею закованной в броню рукой, а другой рукой стиснул его запястье, заставив выронить кинжал. Мы не то чтобы дрались, но и не дурачились. Я вспомнил, что в «Шахнаме» есть похожее место – не самое известное.

– Когда воинства Ирана и Турана сошлись и встали в полном вооружении друг напротив друга у подножия горы Хамаран, среди иранцев сыскался неведомый воин, который каждый день убивал в поединке одного из самых могучих туранцев. На третий день они, желая выяснить, кто этот неизвестный, выставили против него хитрого Шенгиля. Шенгиль бросил неведомому воину вызов, тот его принял. Оба войска в сверкающих на солнце доспехах затаив дыхание смотрели, как богатыри устремились навстречу друг другу и сшиблись с такой силой, что броня высекла искры, опалившие коней. Бой шел долго. Туранец стрелял из лука, иранец ловко орудовал мечом и искусно направлял своего скакуна; в конце концов таинственному воину удалось схватить коня Шенгиля за хвост и сбросить противника на землю. Тот пустился бежать, но иранец догнал его и обхватил сзади за шею. Признав свое поражение, Шенгиль, которого мучило любопытство, спросил: «Кто ты?» – «Для тебя мое имя – Смерть», – ответил таинственный воин. Кто это был?

– Легендарный Рустам, – по-детски радостно ответил Келебек.

Я поцеловал его в шею и сказал:

– Все мы предали мастера Османа. И теперь, прежде чем он покарает нас за это, должны найти Зейтина, истребить заведшуюся среди нас заразу и прийти к согласию, чтобы дать отпор извечным врагам нашего искусства и тем, кто всех нас хочет отдать в руки палачей. А может быть, добравшись до заброшенного текке, где скрывается Зейтин, мы поймем, что безжалостный убийца вовсе не один из нас.

Бедняга Келебек помалкивал. Каким бы одаренным и самоуверенным он ни был, каких бы сильных покровителей ни имел, Келебек, как и всякий художник, презирающий своих собратьев и все же ищущий их общества, на самом деле ужасно боялся остаться в этом мире в полном одиночестве или попасть в ад.

Мы вышли из дома и отправились в Фенеркапы. Луны не было, но небо мерцало каким-то странным, зеленовато-желтым светом, из-за которого привычный силуэт ночного Стамбула – кипарисы, купола, каменные стены, деревянные дома, прогалины пожарищ – казался чужим, словно очертания вражеской крепости. Поднявшись по склону холма, мы увидели, что вдалеке, где-то за мечетью Бейазыт, полыхает пожар.

По пути в кромешной темноте мы поравнялись с запряженной быком полупустой телегой, которая направлялась, подобно нам, в сторону городских стен. Заплатив вознице два акче, мы устроились между мешками с мукой. Кара усаживался осторожно, чтобы не помять рисунки. Я прилег на мешки и стал смотреть на низкие облака, освещенные отблесками пожара. Потом по моему шлему застучали первые капли дождя.

Квартал, до которого мы добрались уже за полночь, казался покинутым. Пытаясь отыскать заброшенное текке, мы перебудили всех окрестных собак. В некоторых домах, услышав шум, зажгли свет, мы стучались, чтобы спросить дорогу, но открыли нам только в четвертом доме. Дядюшка в тюбетейке и с лампой в руке, глядя на нас, словно на привидения, и не высовывая носа под усиливающийся дождь, объяснил, как добраться до текке, и с удовольствием прибавил, что там нас поджидают джинны, ифриты и прочие злые духи.

В саду текке пахло прелой листвой. От кипарисов, безмятежных и под дождем, веяло покоем. Подойдя к деревянной стене и приникнув к щели между ставнями, закрывавшими маленькое окошко, я увидел жутковатую тень человека, который совершал намаз – или делал вид, что совершает.

57. Меня называют Зейтин

Что было правильнее: сразу встать с колен и открыть дверь или сначала закончить намаз, заставив пришедших ждать под дождем? Сообразив, что за мной наблюдают, я все-таки дочитал молитву, хотя сосредоточиться на ней уже не мог. Когда я открыл дверь и увидел наших: Келебека, Лейлека, Кара, из моего горла вырвался радостный крик. Я взволнованно обнял Келебека.