Ты следующий - Любомир Левчев

Во дворе около огромного бассейна грелись на солнышке последние из пятидесяти девяти кошек Эрнеста. Какая-то женщина из общества защиты животных заботилась о них, но они были худыми и грязными, а может, и бешеными.

Этот хаотичный мир сторожил пожилой охранник в форме цвета хаки с кольтом на поясе. Он все время молчал и следил за нашими руками, как будто подозревал, что мы можем что-нибудь украсть. Только когда мы предложили ему сфотографироваться вместе на память, он пробурчал что-то вроде Mucho calor. Когда мы уже собирались уходить, он вдруг разговорился. Сказал, что хочет подарить мне одно из писем Хемингуэя. Я вспылил:

– Вас сюда поставили, чтобы вы охраняли эти письма, а не для того, чтобы вы их раздавали направо-налево! Дайте мне только взглянуть на мой счастливый билет.

“Подарок” оказался очень странным: пожелтевший листочек, на котором резиновой печатью рукописным шрифтом было оттиснуто следующее: “Я никогда не пишу писем. Эрнест Хемингуэй”. Эта печать тоже была заказана его женой Мэри. Такие “ответы” она отправляла тем, кто присылал читательские или еще какие-нибудь излияния ее мужу. Сама печать потерялась, но осталось несколько проштампованных листов.

Я вдруг вспомнил свою первую работу. Вспомнил образцы формальных писем, какими я отвечал графоманам, выдававшим себя за “глас народа”. И вот сейчас я по иронии судьбы получил такое письмо от мертвого Хемингуэя. Каким образцом мне воспользоваться, чтобы ответить на него? Пустой лист бумаги не был бы таким страшным. В небе вились стервятники.

После ужина мы прошли через шикарные апартаменты атташе по культуре и закончили свой путь в роскошной резиденции посла. (Что представлял собой знаменитый дом Хемингуэя в сравнении с этим дипломатическим дворцом!) В саду под гигантским фикусом я должен был выслушать рассказ о грандиозных планах посольства. В конце старый друг Ангел Будев отвел меня в сторону и попросил выяснить, когда я вернусь домой, не возводят ли на него напраслину. У него было такое чувство, что кто-то беспрестанно шлет на него доносы.

С тех пор мне приходилось слушать эту печальную исповедь в каждом посольстве. Я думал, что это мания преследования, которая всегда развивается в маленьком замкнутом коллективе. Увы, скоро я понял, что человек, созданный воображением Будева, действительно был среди нас, под каждым фикусом этого проклятого мира.

В субботу утром мы отправились провести трудовой день на строительстве электростанции Talla piedra – Otto parellado. У меня было такое ощущение, как будто меня привели на богослужение в районную церковь. Обожествление физического труда – это колдовство, возможное только в самой ранней молодости революций. Это что-то вроде детской игры в “работу”. Некий ритуал крещения. После того как я несколько часов таскал куски арматуры, мне даже дали Diploma de meritos.

Обедали мы с художником Кармело. Его открытку из “Бодегиты” я воспринял как приглашение судьбы. Я бесконечно благодарен покойному Будеву за то, что он устроил мне первую встречу с человеком, который стал одним из самых потрясающих моих друзей. Сотканный из жизнелюбия, страдания и веры, он исчез, словно его завалили рухнувшие иллюзии. И как будто предчувствуя это крушение и боясь, что не поверят моему сну, я попытался набросать углем его лицо в знак наших с ним общих воспоминаний.

Когда-то эти пожелтевшие коробки были наполнены веселыми бутылками, а бутылки были полны мудрым вином. Сейчас в них настаиваете я мой безнадежно запутанный писательский архив. В нем почти невозможно найти то, что я ищу.

Вот и сегодня, желая отыскать кое-что, я наткнулся на эти записки – опыт создать портрет друга, которого уже нет в живых, но который по-прежнему является одним из моих друзей. Я как будто писал письмо самому себе – и спустя столько лет наконец получил его как весточку от параллельно существующего мира.

В конце февраля 1953 года (т. е. как раз тогда, когда начинается этот мой роман, когда я был абитуриентом и покидал юность, делая первые записи в книге зрелости) некий испанский пассажирский корабль из гаванского порта отправился в Европу. Огни “Малекона” медленно скрылись за горизонтом, и водная пустыня поглотила беззаботное трансокеанское чудовище.

На каждой палубе – гирлянды, разноцветные огоньки, оркестры, звон гитар и смех счастливых пассажиров. Танго и ром, фламенко и сангрия. Каждое мгновение мечтало превратиться в некое светлое и великое событие. Но история его еще не выдумала. И потому каждый был сам себе приключением.

Именно на этом корабле плыл тогда кубинский художник Кармело Гонсалес. Он избегал морских фиест по многим причинам, но будет достаточно назвать хотя бы одну: у него не было лишних денег, чтобы бросать их на ветер. Обычно он уединялся на какой-нибудь лавочке под спасательными шлюпками. Когда было светло, рисовал, а когда темнело, размышлял о прошлом и искал ответы в будущем.

Кармело Гонсалес родился 16 июля 1920 года в Гаване, или, точнее, в заливе Касабланка, там, где улица Артес подходит к океанскому берегу.

Так вот, в 1953 году Кармело вошел в возраст Христа. И был распят на Южном Кресте. Его мать тоже звали Марией. Она была кубинкой с дурной репутацией. Его отец, испанец Сиприано, родился в Сантандере. Говорят, у него была своя торговая контора, ведущая дела с кораблями и фурами.

– Я думаю, он был контрабандистом, – сказал Кармело, когда я расспрашивал его о прошлом, хотя утверждать наверняка он не мог, потому что Мария и Сиприано развелись еще в 1932 году.

Жизнь 12-летнего мальчишки стала невыносимо трудной. Кармело ходил в школу пешком, чтобы сэкономить несколько грошей и хотя бы раз в неделю на глазах у всех купить себе завтрак. Крохи для насыщения гордости!

В субботу и воскресенье Кармело обедал у бабушки – Старухи с холма – Старухи со сворой собак, попугаями и всякой разной живностью с человеческими именами. При разводе Кармело достался матери, а его братик остался с отцом. Старуха с холма заплатила одному негру, чтобы тот выкрал братика Кармело и отвел его в дом на холме.

Мария к тому времени совсем помешалась и занялась спиритическими сеансами. Кармело зарабатывал на пропитание, нанимаясь в грузчики или подсобляя на стройках. Но его страстью было рисование.

– Смотри, чтобы эти неудачники не заразили тебя чем-нибудь! Они больны все до единого! – предупреждала его Старуха с холма.

И однако, на какой-то стройке его заразили революционными идеями.

В 1937-м он стал членом Кубинской коммунистической партии. Ему было 17 лет. А партии – двенадцать.

В 1938-м Кармело приняли в училище изящных искусств “Сан-Алехандре”. Это учебное заведение помнило Хосе Марти и предвкушало Камило Сьенфуэгоса.

В 1945 году художник получил диплом и стипендию (благодаря своей исключительной одаренности), которая давала ему возможность три года стажироваться в США. Заполняя документы, он легко скрыл, что он коммунист, потому что в 1944-м партия была переименована в народно-социалистическую.

В американских музеях он увлекся Карпаччо и Венециано. Обнаружил, что Гойя ему ближе, чем Пикассо. Но его заветной мечтой было встретиться и познакомиться с Сальвадором Дали. Удалось это ему лишь в 1947-м – с помощью влиятельных знакомых. Встреча произошла в Нью-Йорке, в персидском зале отеля “Плаза”. Великий Сальвадор заказывал себе самые дорогие напитки, но не прикасался к ним. Выбирал самые дорогие блюда, но ничего не ел. Кармело смущался, глупо улыбался и только под конец осмелился задать Дали вопрос:

– Выдайте мне секрет, как вам удалось открыть весь этот новый мир?

Усы Дали встопорщились еще более вызывающе. Он внимательно вгляделся в своего восхищенного поклонника, будто только что заметив его, и поделился с ним своим секретом:

– Каждую ночь я кладу под подушку специальную отмычку. Ею-то я и открываю сны. Я просто гениальный взломщик и похититель снов…

После чего Дали встал, швырнул банкноту в тысячу долларов (!), бросил официанту “сдачи не надо” и величественно удалился. В этот миг Кармело почувствовал, что ненавидит своего кумира. Но было уже поздно. Он успел сделаться сюрреалистом. Это была его вторая неизлечимая и заразная болезнь.

И вот теперь он свернулся калачиком под спасательными шлюпками. Пять веков спустя после Христофора Колумба, который, впрочем, плыл в обратную сторону, наш открыватель стремился к берегам Европы. Моряки в его душе бунтовали, но он по-прежнему приближался к Испании смерти и подвига, к Испании его ужасного отца, к Испании, которая изгнала Гойю.

20 дней спустя испанское увеселительное судно бросило якорь в Лa-Корунье при входе в Бискайский залив. На берегу пассажиров ожидали очередные фиесты. А Кармело Гонсалеса поджидал таинственный незнакомец – латиноамериканский революционер польско-еврейского происхождения Фабио Гробар: