«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

скрыть, что испытываем к нашим московским товарищам, которые будут осчастливлены возможностью работать совместно с Вами, чувство зависти. Но, благодарные Вам за то, что Вы сделали для развития нашей партии в истекшие годы, мы шлем Вам этот привет и надеемся, что еще долгие годы Вы будете с прежним успехом продолжать Вашу столь целесообразную деятельность»880.

Это поздравление было превосходно напечатано в тайной типографии, а в самый день юбилея доставлено по почте Новицкому и в довольно значительном числе экземпляров распространено по городу. Оно имело успех, читалось и перечитывалось. Говорили, что на Новицкого оно произвело сильнейшее впечатление и вызвало у него припадок бешенства.

Я, конечно, был далеко не вполне искренен, когда говорил, что «мы не имеем оснований ни для страха, ни для ненависти к Новицкому». Лично я его и боялся, и ненавидел, и, без всякого сомнения, именно чувство ненависти водило моим пером, когда я писал поздравление. Но я писал не от своего имени, а от имени социал-демократического комитета, которому как целому и в самом деле Новицкий — полным отсутствием сыщицкого таланта, соединенным с бессмысленной, возбуждающей против себя и против правительства, жестокостью, — был не страшен.

Слух о переводе Новицкого в Москву оказался неверным, и он еще несколько лет подвизался в Киеве, но через несколько лет, помнится, в 1905 г.881, был вовсе уволен за полным несоответствием требованиям времени. Однако прошло еще года два, и он вновь всплыл на поверхность и был назначен одесским градоначальником882. Любопытно, что после этого назначения газета «Русь» (А. А. Суворина) отправила к нему своего интервьюера; Новицкий наговорил ему о своем уважении к принципу законности, которого он будто бы всегда держался в своей деятельности и намерен впредь держаться, и «Русь» всю эту ложь поместила с полным доверием, без единой оговорки883.

Вспоминается мне еще один крупный эпизод из революционной жизни этой эпохи, к которому я имел некоторое отношение.

Кажется, ранней весной 1902 г. киевская социал-демократия затеяла акт, который скорее подходил бы социалистам-революционерам: организацию побега из тюрьмы целой группы арестованных. Нужно было доставить им в тюрьму различные орудия и даже оружие, веревки и многое другое; нужно было подготовить на воле лошадей, квартиры, но главное, нужно было раздобыть деньги. И мое участие в деле сводилось к подготовке квартир и собиранию денег.

Главным или одним из главных организаторов побега был социал-демократ Я. Г. Френкель, с которым я тоже поддерживал дружеские отношения. Когда-то, в 1887 г., он был моим первым соседом по Дому предварительного заключения (в Петербурге), и там я познакомился с ним посредством перестукивания, о чем упоминал в своих воспоминаниях, относящихся к той эпохе. Он судился по делу Лопатина и Якубовича, был приговорен, кажется, к ссылке на поселение в Сибирь, а в конце 90‐х годов появился в Киеве, и там мы познакомились с ним уже лично. Мне удалось пристроить его корректором в знакомой мне типографии Кульженко. К этому времени Френкель был уже социал-демократом; скоро после поселения в Киеве он принял активное участие в делах партии и, очевидно, из пиетета к своему народовольческому прошлому взялся за организацию тюремного побега — побега, может быть, самого замечательного во всей русской истории до революции 1905 г., замечательного именно числом бежавших, — и организовал его превосходно. Обыкновенно бегали 1, 2, 3 человека, а тут сразу 12884! Эта цифра была превзойдена, насколько я знаю, только во время революции, да и то, кажется, только в революцию 1917 г. И притом побег был организован без всякого содействия тюремной стражи, а также без подкопа.

Впрочем, благодаря замечательным порядкам киевской тюрьмы организация побега представлялась сравнительно легкой. Посетители проходили в тюрьму к заключенным почти без контроля, передача не контролировалась почти вовсе; гуляли заключенные на дворе все вместе, а стена — правда, высокая, сажени в две, — отделяла двор прямо от пустынного поля, находившегося уже за городом.

И вот однажды по данному сигналу заключенные сперва запорошили нескольким стражникам глаза табаком, одного или двух связали веревками, потом перебросили веревочные лестницы с крюками на стену, каким-то образом закрепили их там, перелезли через одну стену и бросились бежать в недалекие условленные места, где их поджидали лошади, частью верховые, частью упряжные. Вдогонку раздалось несколько выстрелов со стороны часовых, беглецы отвечали тем же, но ни одна пуля ни с той, ни с другой стороны, к счастью, не попала в цель. Дело происходило в вечерних сумерках, и всем удалось благополучно скрыться. Лишь немногие тотчас же уехали из Киева; большинство по установившемуся в революционной практике обычаю предпочло переждать первое время в Киеве и выбралось из него только дней через десять, когда возбужденная в жандармерии тревога улеглась. Все благополучно перебрались через границу, кроме одного, который был арестован где-то не то в Кременчуге, не то в Каменец-Подольском.

По смелости задуманного плана, по той тщательности, с которой он был приведен в исполнение, этот побег представляет из себя нечто замечательное; замечательно и то, что весь план удалось сохранить в тайне, несмотря на довольно продолжительную подготовку и необходимость посвятить в тайну довольно большое число людей, более или менее посторонних революционной деятельности и не привыкших к строгой конспирации; а это было необходимо при сборе денег — нельзя же было удовольствоваться сборами в партийной среде — и при подготовке более или менее безопасных квартир для укрывания беглецов. Об этой стороне дела я скажу дальше, а теперь отмечу еще одну сторону дела.

Среди беглецов не было ни одного сколько-нибудь крупного имени; Урицкого в это время в киевской тюрьме уже не было, Луначарского — тоже, и все участники побега были рядовые деятели партии, из которых я ни одного не помню по фамилии885, не исключая и того, который провел у меня две ночи (возможно, впрочем, что как раз его-то фамилия осталась и тогда мне неизвестной). И я думаю, что мотивом, побудившим организовать побег, послужили не столько интересы социал-демократической партии, сколько романтизм самого дела; другими словами, что не идеи марксизма лежали в его основе, а то чувство, которое двигало и создавало террористов. И недаром в рядах социал-демократической партии в это время был бывший народоволец Френкель.

Что касается денежной стороны дела, то побеги всегда были очень популярны в либеральных кругах общества, и собрать на таковой необходимую сумму было бы не трудно, если бы можно было при сборах говорить о цели. Но говорить это можно только очень не многим, и потому сборы были сопряжены