«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

быть порядочным, но при непризнании начал откровенной религии, да еще при пессимизме в области социальной, — открытая дорога в цинизм, в бессовестность, в жизнь для собственного брюха. Он знает, что я не иду по этой дороге, но где те внутренние стимулы, которые ведут меня по другой дороге, он не знает и понять их, несмотря на близкое знакомство со мной, решительно не в состоянии898. Что же касается моих возражений относительно Соловьева, то я просто вывернул Соловьева наизнанку; нельзя говорить о писателе по одному его произведению да по случайному, к тому же незаконченному, посмертному отрывку. Предсмертный пессимизм у Соловьева был минутным настроением, а общее его миросозерцание нужно извлекать из его многочисленных философских произведений.

Наибольший успех на этом вечере выпал, само собою разумеется, на долю Булгакова. Несомненно, что значительное большинство аудитории не склонно было сочувствовать его мистицизму и по своим убеждениям всего ближе была к Ратнеру, но Булгаков сумел увлечь и противников, и аудитория аплодировала ему бешено. Об этом успехе Булгаков, вероятно, вспоминает как об исключительном дне в своей жизни, который, впрочем, с ним повторился через год или полтора, когда он читал лекцию (тоже в Киеве) о Достоевском899. Это был успех того же рода, как те, которые возбуждали на своих публичных лекциях Достоевский и Соловьев. Успех Ратнера был тоже значительным, но только в кругу его сторонников. Я же смутил аудиторию своим пессимизмом, и мой успех был значительно меньше.

На этом вечере был один мелкий, но любопытный инцидент. Председателя у нас не было; я был организатором и распорядителем. И вот в перерыв ко мне обратился какой-то неизвестный мне субъект с просьбой разрешить ему выступить оппонентом. Я, конечно, сразу согласился и осведомился о фамилии.

— Какая вам нужна моя фамилия? Я, видите ли, нелегальный и живу не под настоящей фамилией.

— Как нелегальный? Так вам нельзя здесь выступать; собрание вполне легальное, и оно разрешено правлением Общества мне под моею ответственностью; я не могу дать слова заведомо нелегальному человеку.

— А если бы я этого не сказал, то вы бы дали мне слово?

— Конечно.

— Под вымышленной фамилией?

— Под той, которую вы назвали бы мне, а до другой мне нет дела. Я могу дать слово всякому и не обязан у человека спрашивать паспорт, но дать слово заведомо лицу, которому я не имею права давать его, — это значит рисковать существованием общества, и я не могу взять этого на свою ответственность.

— Но об этом никто не узнает, даю вам слово.

Конечно, я его не допустил до выступления, и Булгаков, Ратнер и другие лица, которым я после сообщил об этом инциденте, до радикальнейших Вакаров включительно, одобрили меня. У меня при этом вертелись в памяти слова Марины Дмитрию, которые, конечно mutatis mutandis900, могли быть применены к данному случаю:

Чем хвалится, безумец!

Кто требовал признанья твоего?

…Ты должен

Достоин быть успеха своего

И свой обман отважный обеспечить

Упорною, глубокой, вечной тайной901.

Но с одним очень существенным отличием: Марина знала или узнала, что Дмитрий — самозванец, но она не подозревала его в провокации, да и самого этого понятия, возможно, не знала, а у меня вертелось в голове как раз подозрение в ней.

Булгаковский вечер вызвал довольно продолжительную полемику в южной (киевской, одесской, житомирской, харьковской) прессе. Поклонники Булгакова восторженно описывали его лекцию и очень сурово отнеслись к нам с Ратнером; были, однако, защитники и у нас, нападавшие на Булгакова. Но были и высмеивавшие всех трех. Не помню, в какой именно из местных газет появился бойкий фельетон за подписью Борецкая; о Ратнере там говорилось, что он щеголял именами и цитатами и этим перед всеми «показал свою… хм, хм… ерундицию» (цитирую, конечно, по памяти, но уверен, что верно). С таким же остроумием говорилось и обо мне, и о Булгакове. Впоследствии стало известно, что под этим женским псевдонимом скрылся тогда совершенно неизвестный Рысс (ныне в эмиграции, один из основателей журнала «Борьба за Россию»)902.

Горячим сторонником Булгакова выступил в печати с фельетоном его ученик, тогда еще студент, И. Книжник. Мне фельетон его очень не понравился, между прочим, тем, что он начинался приблизительно так: «Читателю может показаться странным, что в философский диспут решается вмешиваться молодой человек, еще только в будущем году собирающийся держать экзамены, но…» И т. д. Мне показалось, что до возраста автора читателю нет дела и что самому автору нечего ни хвастаться своею молодостью, ни стыдиться ее. Но Булгаков очень горячо защищал (в разговорах со мной) своего ученика как талантливого многообещающего юношу и указывал на параллельность их жизненных дорог: оба они — сыновья духовных лиц (Булгаков — православного священника, Книжник — раввина), оба пережили детскую формальную религиозность, юношеский атеизм и марксизм и оба пришли к возвышенной, подкрепленной и богословским, и общенаучным знанием религии, терпимой к религиозным разногласиям. Несколько позже, когда я сделался членом редакции местной газеты «Киевские отклики», и еще позднее, в Петербурге, в редакции «Нашей жизни» я довольно часто встречался с Книжником, приносившим нам разные свои заметки, но и в наших редакциях, и, в частности, во мне ни он сам, ни его литературные произведения не вызывали особой симпатии, и последние обыкновенно у нас не печатались. Еще позднее, после большевицкой революции, его имя одно время зачастило в большевицкой печати под статьями кровожадно-большевицкого характера, насыщенными ненавистью к разного рода буржуям. Такова была жизненная дорога ученика Булгакова.

Лекция Булгакова заинтересовала петербургский журнал «Новый путь», который прислал на нее свою (конечно, местную, киевскую) стенографистку, и эта лекция со всеми возражениями была целиком напечатана в нем.

Глава V. Поездка за границу летом 1903 г. — Съезд Союза освобождения на берегах Боденского озера. — Моя лекция о развитии германской социал-демократии

Летом 1903 г. в Германии ожидались новые выборы в рейхстаг, а потом в прусский ландтаг, и я не мог не поехать туда903. К тому же имелся и еще один сильный стимул для поездки. С 1902 г. в Штутгарте выходил под редакцией Струве журнал «Освобождение»904. Журнал этот был основан группой радикальных земцев (Петрункевичей, Родичева, Шаховского и др.), которые собрали на него довольно значительные деньги и пригласили его редактором П. Б. Струве; ему они гарантировали издание журнала и уплату жалованья (кажется, в размере 3000 или 3600 рублей в год) в течение нескольких лет. Летом 1903 г. предполагался