Дети Эдгара По - Питер Страуб

Джули, как и я, не была ни особенно красивой, ни совсем отталкивающей. Лица у нас обоих были вполне обыкновенные, из тех, что не привлекают внимания в толпе. Карие глаза, тёмные волосы, светлая кожа. Мы были высокими и худыми, склонными к угловатости. Джули всегда носила практичную короткую стрижку, а я, наоборот, слегка удлинённую, из-за чего, как мне кажется, нас с ней легко было перепутать в комнате с плохим освещением. Как и у меня, у моей сестры-близняшки, да благословит Господь её душу, были худющие ноги с шишковатыми коленками. Она их терпеть не могла — вечно обзывала костяшками или палками для пугала — и из-за них никогда не ездила с друзьями загорать на Винъярд или дальше, в Нантакет[73]. Я к своим ногам относился спокойно, а моря никогда особенно не любил. Двое приличных людей с ровными характерами, крепким здоровьем, ещё не достигшие среднего возраста, мы уверенно плыли по жизни, оставаясь одна домоседкой, а другой — закоренелым экспатриантом, и никогда не вступали в брак. Даже не пробовали. Отвращение, которое мы с сестрой питали к священным узам, вне всякого сомнения, было реакцией на волокитство нашего отца, который переехал нашу мать, как паровоз, и бросил с двумя похожими как две капли воды крысятами на руках. Для Джули, по крайней мере, все эти тревоги, от тощих ног до разбитой семьи, подошли к концу. Будь у меня возможность, я бы с удовольствием отозвал после похорон старика в сторонку и объяснил ему, раз в жизни, как сильно мы с Джул обижались на то, что он не смог по-настоящему быть нашим отцом. Когда поезд подъезжал к вокзалу в Провиденсе, я поймал себя на мысли о том, что бальзамировщика надо было попросить не слишком налегать на макияж. Джули в жизни не пользовалась помадой, карандашом для глаз или румянами. Какой насмешкой было бы отправить её в вечность разрисованной, точно погребальная маска йоруба[74].

Осень была в разгаре, и листья, покинувшие свои ветви, безжизненными мотыльками порхали над дорогой на крыльях тепловатого ветерка. Из Провиденса — яркой, обновлённой столицы Океанского штата[75], — я ехал в Средние Водопады на машине, и уже на городской окраине меня охватило интуитивное предощущение чего-то неожиданного и в то же время желанного, странным образом предвкушаемого. Я как будто перемещался из непроницаемого настоящего в коварную достоверность прошлого. Провиденс с его офисными башнями из сверкающего стекла и фешенебельными фасадами магазинов вырос на месте убогого захолустья, само название которого внушало презрение во времена моего детства, но вокруг Средних Водопадов пейзаж ничуть не изменился. Других машин на дороге не было, и я немного сбавил скорость, вглядываясь в холмистую перспективу нашего с Джул детства и наслаждаясь роскошью новоанглийского осеннего дня. Клин шумных канадских гусей нарушал пустоту ярко-синего неба. Гляди-ка, бахча Боба Трагера, у него мы, бывало, покупали в это время года тыкву, чтобы вырезать из неё фонарь на Хэллоуин. Несмотря на всю сентиментальность этой мысли, не говоря уже о её глупости, мне вдруг захотелось ещё раз прийти сюда с сестрой и выбрать тыкву покруглее, такую, чтобы походила на человеческую голову. И, чувствуя себя совсем глупо, я остановил машину и пошёл бродить по полю меж тыкв, прикреплённых к мертвенно-зелёным пуповинам умирающих стеблей, и даже, наверное, купил бы пару, если бы нашёл продавца.

Я крикнул:

— Есть кто живой?

Залаяла собака, невидимая в ближней рощице серебристых берёз, чья лепечущая листва походила на золотистые вафли, и продолжала безостановочно лаять в ответ. Утратив мужество, я пустился в долгий обратный путь к дороге, у которой меня ждала взятая напрокат машина. На один сновидческий миг, вроде дежавю, я, садясь в машину, принял свою ногу за ногу Джули — то есть мне показалось, будто на моей ноге её туфля. Вне всякого сомнения, так сказалось горе, которое я принял ближе к сердцу, чем мне думалось. Со второго взгляда галлюцинация рассеялась.

Её смерть была из тех, которые оставляют нам, живым, недоуменные вопросы. Как могло такое случиться с абсолютно здоровым человеком? Ещё вчера она была здесь, полная жизни, яркая, умная. А сегодня лежит, немая, мёртвая и холодная. Увяла буквально во мгновение ока. Прежде чем мы с матерью повесили трубки, мне удалось выспросить у неё причину смерти. Аневризм мозга. Маленький тромб, словно крошечный аспид, рождённый в сердце розы, пышной алой розы или другого столь же фатоватого цветка, убийственная змейка, которая, раз проснувшись, поняла, что если она хочет жить и дышать, то должна проточить себе путь к свободе. Как давно он спал в мозгу Джули, никто из нас уже не узнает. Её смерть, как заверил доктор нашу мать, была почти мгновенной. Есть доля утешения в том, что моей сестре не пришлось умирать мучительно и долго, и всё же мысль о том, что происходит в сознании умирающего в тот последний миг, из которого складывается это «почти», не даёт покоя. Именно это «почти» и ужасает своими бесконечными возможностями.

Приметы давно минувших дней продолжали проступать за ветровым стеклом, словно орнамент на боках примитивной погребальной урны, и я знал, что, хотя они веселят меня не меньше, чем нежданная археологическая находка, в них ясно отражается моё горе. Мне не терпелось добраться до дома — ночевать мне предстояло в комнате сестры, так как моя спальня давно была превращена в солярий, где Джули холила свои наследственные орхидеи, — однако я ощутил потребность ехать ещё медленнее, чтобы вобрать все подробности того, что я так старательно избегал больше половины жизни.

Канареечно-жёлтый и изумрудно-зелёный змей в виде широкоротого карпа или дракона династии Мин, всплыл, как по знаку режиссёра, из-за деревьев на повороте дороги, и хотя я не мог видеть ребёнка на том конце серебристой бечевы, но с лёгкостью представил, что за листьями стоим мы с Джули и то натягиваем, то отпускаем верёвку. Ведь и у нас в те далёкие дни был змей, очень похожий на этот. Я проехал через каменный мост, прославленный в дни нашего детства, ведь в его сырой тени прятались тролли и горбуны. (Нескольких женщин, обвинённых в ведовстве, повесили на нём в середине позапрошлого столетия, согласно с добрыми старыми обычаями штата Массачусетс.) Мы с сестрой, будучи убеждёнными адептами всего пугающего и жуткого, и нередко предоставленные самим себе, частенько подбивали друг друга спускаться сюда в сумерках и швырять камнями в жившие под мостом тени людей. Однажды, к нашему несказанному удивлению, мы спугнули мужчину, который, вопя и путаясь в спущенных до щиколоток штанах, гнался за нами почти до дома при свете хихикающих звёзд. А вот телефонный столб, к которому мы как-то привязали мальчишку, стрелявшего ворон, наших любимых птиц, позади заброшенного консервного завода. Его негодующие вопли и мольбы и теперь слышались мне в вое ветра за окном машины.