Дети Эдгара По - Питер Страуб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что же привлекало нас в этой старой свалке костей? Во-первых, резные белые надгробья с невинными ангельскими ликами и воспаряющими голубками, барельефными горгульями, не говоря уже о славных именах и древних датах. Здешние деревья были особенно старыми и представлялись нам вместилищами тайного знания; Фрэзер[87] хорошо об этом рассказал. Здесь мы могли дать волю фантазии, отпуская её летать свободно, подобно духам мёртвых. По крайней мере, так казалось нам, двум тощим ребятишкам, у которых не было друзей ближе, чем они сами. Довольно скоро, ярдах в ста впереди, я увидел груду свежевырытой земли, в поисках которой я, сам того не подозревая, пришёл сюда. Между знаками, отмечающими места будущих могил, я зашагал к той выемке, куда скоро опустится моя Джули, вступая в длиннейшую часть всякого существования: вечный покой. Я заглянул внутрь с любопытством и, честно, без всякого испуга, как полагается всякому, кто всю жизнь раскапывал артефакты давно умерших цивилизаций, а с ними и расчлененные, обледенелые или законсервированные в трясине останки тех самых людей, чьими руками создавались орудия труда и безделушки. Мы всегда забываем, насколько глубока современная североамериканская могила. Думаю, это оттого, что мы в своих воспоминаниях слегка присыпаем их, делаем мельче, словно тем самым можно хотя бы отчасти отменить тотальное разрушение, которое есть смерть. Вопреки всем моим археологическим инстинктам я носком ботинка спихнул немного земли назад, в яму. В каком-то странном уголке моего сознания возникла мысль, что, пока не поздно, я должен спуститься вниз, в усыпальницу Джули, лечь на спину и, глядя в беспросветные облака, попытаться вступить в контакт с сестрой на месте её будущего упокоения.
Но я не стал. Вместо этого я зашагал назад, в город и, в нетерпеливом желании подняться на холм, войти в морг и увидеть труп любимой сестры, забыл купить ту дюжину лилий, которые собирался положить в изножье катафалка, её предпоследнего пристанища на этой земле. Мне казалось, что я двигаюсь одновременно быстро и медленно, мысли текли, точно насмешливый ручей, тающий под августовской луной.
Мы с ней играли как-то в школьном театре. «Бесплодные усилия любви»[88]. Джули была принцессой Франции, а я, втайне вожделевший роли короля Фердинанда Наваррского, оказался никудышным трагиком, и мне поручили роль шута Башки. Я помню лишь одну реплику Джули: «До смерти мы не уступим шагу», — которую я, конечно, трактовал тогда неверно, думая, что принцесса, вроде Джули, отказывается поддаваться смерти. Позднее я понял, что Шекспир вовсе не это имел в виду. Принцесса, которую играла Джули, просто хотела сказать «нет, никогда». Что до моего бедняги Башки, то из его слов, которые я так старательно зубрил, в памяти не осталось совсем ничего. С чего это вдруг пришло мне в голову? Сам не знаю, ведь школа стоит на юго-востоке, и мой путь с кладбища даже не пересекал дорогу туда. Я чувствовал, что мой ум, который, в отличие от тела, не привык скитаться, в разладе с собой.
Снова войдя в дом через дверь кладовой, я обнаружил, что внутри никого нет, и только глухое тиканье кухонных часов наполняет пустоту. На столе лежала записка, написанная изящным старомодным почерком матери: «Мы ушли вперёд, встретимся на холме». О чём я только думал? Уже половина пятого, а я, занятый своими скитаниями и снами наяву, ухитрился пропустить начало похорон Джули. Нет времени переодеваться. Мои ноги, много лет бродившие вниз и вверх по кладбищенскому холму, сами находили дорогу. Я заметил, что края моего поля зрения сделались расплывчатыми, и решил, что снова плачу, как тогда, в городе, впервые услышав известие о смерти сестры. Но, проведя по глазам, чтобы стереть слёзы, я обнаружил, что они сухи. Это был не первый признак того, что со мной не всё в порядке, что я утратил то необходимое равновесие, без которого сознание замутняется, — однако такую галлюцинацию игнорировать я уже не смог.
Я взбирался на холм, ускорив шаг, но казалось, что я двигаюсь к цели ещё более неспешно, чем раньше. Передо мной всё странным образом отдалялось. Показалось даже, будто я иду спиной вперёд. И всё это время мой бесслёзный плач — или что это было, — продолжался, даже усилился, так что ближние вязы и дубы превратились в охристые, ореховые и всех оттенков красного кляксы. По-моему, я усиленно заморгал в надежде отогнать это сужение зрения. По обе стороны квартала большие викторианские дома с их жизнерадостной архитектурной мишурой превратились в крупные сияющие капли непонятного происхождения, тянувшиеся к потолку теперь уже совершенно серого неба. Единственно благодаря усилию воли мне удалось достичь вершины холма, где я оставил тротуар и прямо по газону пошёл к моргу.
В середине восьмидесятых меня пригласили участвовать в раскопках на южном берегу Кипра. Нам предстояло работать в развалинах Куриона, греко-римского портового города, частично раскопанного в тридцатые и с тех пор не тронутого ни грабителями могил, ни археологами. Ранним утром двадцать первого июля 365 г. до н. э. мощное землетрясение за несколько минут сровняло с землёй все до единого строения приморского города, похоронив под ними его обитателей. Те немногие, кого пощадили падающие обломки, наверняка утонули в огромных приливных волнах, последовавших за первой катастрофой. Раскапывая комнату за комнатой в муравейнике прилепленных друг к другу каменных домов, наша команда делала открытия, которые иначе как чудесными не назовёшь. Скелет маленькой девочки, которую мы назвали Камелией, был найден рядом с останками мула — её товарища по работе, предположили мы, — в конюшне, примыкавшей к той комнате, где она спала. Песчаный пол был усыпан монетами, а заодно и обломками кувшина, в котором они когда-то лежали. Вот похожая на раковину лампа кованой меди; вот амфоры. Пока мы раскапывали материальные свидетельства катастрофы, между членами нашей команды и жертвами землетрясения установилась тонкая близкая связь. В последний день раскопок мы сделали открытие, показавшееся — мне, по крайней мере, — самым трогательным из всех, свидетелем которых я был. Грудной младенец на руках матери, которую, в свою очередь, обнимал мужчина, явно пытавшийся укрыть обоих своим телом. Столько любви и естественной храбрости было в этих останках. Я едва дождался сеанса трансатлантической связи с Джули, чтобы рассказать ей о нашей находке.
По причинам, которые никогда уже не станут ясными даже мне самому, приближаясь к моргу с его внушительными, хотя и фальшивыми дорическими колоннами, я решил присутствовать на похоронах сестры тайно, наблюдая за ними с нашего старого потайного места. Возможно, в глубине души я чувствовал, что не могу встретиться с отцом. А может, боялся сидеть рядом с матерью, чьи слёзы, вне всякого сомнения, будут столь же искренними, сколь и обильными. Не знаю; да и неважно. Между тем, пока я вспоминал те раскопки на Кипре, моё зрение ещё ухудшилось, и я усомнился, смогу ли предстать перед собравшимися в надлежащем виде. Я раздвигал листья боярышника, точно пловец в океане — воду, а добравшись до окна, заглянул в него и даже, насколько это было возможно для меня в том состоянии, разглядел пришедших. Группа оказалась меньше, чем я предполагал, учитывая, что сестра всегда была более общительной из нас двоих. И тут я будто услышал её голос, шепчущий мне прямо в ухо, в тот самый миг, когда я вспомнил, как она откликнулась на мой рассказ о найденной в Курионе семье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});