Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

В предвоенные годы украинское национальное движение внешне себя не сильно проявляло, здесь можно согласиться с Милюковым. Едва ли не самым значимым событием стало празднование 100-летия Тараса Шевченко в феврале 1914 года, которое власти, опасаясь беспорядков, не рекомендовали (фактически запретили) отмечать официально, вызвав протесты прогрессивной общественности всей Российской империи. Беспорядки возникли в Киеве, напомнив 1905 год. «На Крещатике негде яблоку упасть. В Софийском соборе предполагалась панихида. Толпа в несколько тысяч человек направилась к собору, но на дороге толпу встретил отряд казаков и конных городовых, преградивших дальнейшее движение. Под натиском городовых толпа стала отступать по направлению к Прорезной ул. И здесь, разбившись на группы, пела революционные песни. Казаки, конные городовые и стражники в несколько минут рассеяли толпу»[922], — сообщалось в прессе. На следующий день полиция вновь применяла силу против толп учащихся. То есть национальный протест, несомненно, существовал. Но он был ограничен — в большинстве других украинских городов юбилей Шевченко прошел мирно. И трудно измерить, его больше было в протесте — национального или социального, — ведь Шевченко был общероссийским символом освободительной борьбы, и песни пели революционные, а не украинские народные.

В целом в национальном движении вплоть до войны, да и до революции преобладал культурно-автономистский компонент, уровень собственно сепаратизма был мал. Во многом это объясняется тем, что современный историк Омельянчук назвал «своеобразной «православно-русской малороссийской самоидентификацией большинства населения региона — крестьян, духовенства, чиновничества и части интеллигенции»[923].

Война изменила многое, и, не в последнюю очередь, как результат целенаправленной политики Центральных держав, сделавших ставку на разыгрывание украинской национальной карты. Подробнее об этом в следующей главе, где речь пойдет о вкладе внешних сил в русскую революцию. Здесь же уместно заметить, что в австрийской и немецкой пропаганде времен войны однозначно проводилась мысль о том, что единственный способ обезвредить Россию на долговременную перспективу — это оторвать от нее Украину. Здесь Збигнев Бжезинский и другие солидарные с ним современные геополитики не говорят ничего нового. В средствах Центральные державы не стеснялись. «Теперь России предстояло бороться за симпатии и лояльность украинцев в новых условиях, причем к прежним участникам игры — полякам, Вене, Ватикану — присоединилась Германия, у которой руки в украинском вопросе были совершенно развязаны, ведь под ее властью никаких украинцев не было»[924], — пишет Алексей Миллер.

Еще перед войной в Австро-Венгрии прошли громкие судебные процессы против руководителей русинских и прорусских украинских организаций, были составлены списки неблагонадежных элементов. В первые же дни войны в одном Львове было арестовано 2 тысячи ук-раинцев-москофилов (по переписи 1900 года там насчитывалось всего 34 тысячи украинцев при 84 тыс. поляков и 45 тысяч евреев)[925]. Одновременно из благонадежных и антироссийски настроенных формировались в составе австрийской армии части так называемых украинских сичевых стрельцов. Среди их добровольцев были многие представители украинской галицийской элиты — политики, ученые, журналисты, писатели. Эти части отличались высокими боевыми качествами, хотя до конца так и не пользовались доверием австрийских и немецких властей.

Петроград, где украинский национализм стал рассматривался как серьезная угроза, в долгу не остался. Украиноязычные издания в России начали закрывать, осложнились условия для деятельности культурно-просветительских организаций. В ноябре 1914 года по обвинению в «мазепинстве» арестовали Грушевского, который провел несколько месяцев в Лукьяновской тюрьме, был выслан в Симбирск. По настоянию Российской академии наук его перевели под гласный надзор полиции в Казань, а потом в Москву, где он и встретит Февраль. По весьма радикальному пути пошли при организации системы управления в занятых в первый период войны Галиции и Северной Буковине.

В российских официальных кругах и в Особом политотделе МИДа, который разрабатывал эту схему, завоеванные земли рассматривались как исконно русские, входившие в состав Галицкого княжества Киевской Руси, но затем отторгнутые в результате серии вторжений польских, венгерских, монголо-татарских и литовских войск. «В целом власти склонялись к тому, чтобы трактовать местное население как русских, воспринимая униатскую церковь и украинскую идентичность как нечто наносное, поверхностное, навязанное Веной, Ватиканом и поляками, поддержки среди местного населения не имеющее и потому легко устранимое после установления русской власти»[926]. Захват Галиции был воспринят как процесс воссоединения русского народа, что означало распространение на нее той же системы управления, что существовала в «стандартных» российских губерниях. С той лишь поправкой, что Галиция оставалась прифронтовой зоной, и поэтому во главе ее был поставлен генерал-губернатор, подчиненный непосредственно начальнику штаба Юго-Восточного фронта. Осенью 1914 года были образованы Львовская, Тарнопольская и Черновицкая губернии. Репрессивные меры против униатской церкви и украинского языка не заставили себя долго ждать.

Правительственная политика в Галиции поляризовала и российские, и украинские политические круги. О том, как ситуация выглядела с вершин власти, можно судить по воспоминаниям генерала Спиридовича, обеспечивавшего безопасность Николая II во время его триумфальной поездки в незадолго до этого взятый Львов: «Всякие Грушевские и иные выходцы из Киевского университета разрабатывали по австрийской указке теорию украинской самостийности, выдумывали разные «мовы», а простой забитый русский галичанин продолжал хранить в сердце мысль о национальном освобождении, что связывалась с мыслью о Белом Царе. И когда русские войска победоносно продвигались по Галиции, бежал поляк, уходил немец, но простой народ встречал русского солдата как своего родного, как освободителя. А соседние с Почаевской лаврой приходы толпами приходили к настоятелю монастыря, прося присоединить их снова к родной православной церкви… Войска, стоявшие шпалерами, и масса народа встречали Государя восторженно. Встреча со стороны населения была настолько радушна (а население было не русское), что как-то невольно пропал всякий страх за возможность какого-либо эксцесса с их стороны»[927].

Совершенно иначе положение видели либералы. «Наши правые националисты в стиле гр. Бобринского, заняв административные посты в «Пьемонте украинства», начали преследовать украинское национальное движение и насильственно обращать униатов в православие. Тяжелое впечатление произвел арест униатского митрополита Шептицкого, пользовавшегося большим уважением и влиянием в крае. Все это создавало враждебное отношение населения к победителям»[928]. Либералы в своей критике были не далеки от истины в том, что при создании системы местного управления по российской модели власти не учли одного немаловажного обстоятельства: «накануне Первой мировой войны была проведена реформа галичского сейма, которая гарантировала украинскому населению Галиции 27 % представительства в местном самоуправлении. И реформу сейма эта часть населения считала своей огромной победой. Ликвидация австрийской системы местного управления (в том числе и самоуправления), а также объявление украинского языка «изобретением мазепинцев»… и замена ее губернскими и уездными учреждениями была негативно воспринята значительной частью населения Галиции»[929], подчеркивает Бахтурина. Да и в Малороссии резонанс был, мягко говоря, не самый благоприятный.