Романески - Ален Роб-Грийе

а именно о его собственной персоне, написал, кроме того, весьма объемную и подробную автобиографию, опубликованную в 1926 году (примерно через год после его смерти) в издательстве «Мирцель» в Лейпциге. К большому сожалению, не существует ни одного перевода этой автобиографии на французский язык, по крайней мере, насколько мне известно. Томас де Коринт, сын Ловиса, жил в Нью-Йорке, где я и встретился с ним в 70-х годах в один из моих наездов туда, когда я каждые три года преподавал в университете. Он опубликовал в Тюбингене (в 1979 году) на немецком языке очень обширную документацию, имевшую отношение к «отцовской саге», как он говорил, а в Индианаполисе, в местном музее изобразительных искусств выпустил (в 1975-м) замечательный каталог произведений графики Ловиса де Коринта.

В июне я был в Кильском университете, в Шлезвиг-Гольштейне, вместе с Франсуа Жостом, и он привез мне из Гамбурга (от Киля до Гамбурга всего-то час езды на поезде, а там совсем рядом с Центральным вокзалом, как и прежде, располагается отстроенное заново здание старинного музея живописи), так вот, Жост привез мне оттуда совершенно неожиданную находку: на почтовой открытке отпечатана репродукция гораздо более яркой и живописной картины кисти столь мало известного во Франции художника, способного, однако, породить целую бурю чувств, картины, написанной маслом в 1906 году. На полотне, именуемом «После купания», изображена сидящая на скале девушка, действие же происходит вроде бы где-то в лесной чаще, но деревья, обступающие скалу, прорисованы как-то нечетко, словно сквозь дымку. Девушка, кстати, очень юная, одета только в какие-то странно-бесформенные белые одежды, напоминающие длинную рубашку, к тому же то ли наполовину расстегнутые, то ли разорванные; она сидит на скале и надевает на левую ножку бальную туфельку на высоком, очень тонком и заостренном каблучке, туфельку, чья треугольная союзка спереди сплошь усыпана голубыми, почти синими блестками, сверкающими металлическим блеском. Ниже того места, где сидит девушка, справа от нее (то есть слева для меня, смотрящего на картину) виднеется большое ярко-алое пятно, словно свежая кровь. Что сие означает, толком непонятно.

Я полагаю, что нацисты ставили в вину де Коринту его пристрастие к изображению пролитой крови и к подвергающейся пыткам плоти, они обвиняли его в том, что он якобы, по их мнению, выставлял напоказ и откровенно любовался открытыми ранами, смаковал, испытывая болезненное, извращенное удовольствие, всякие ужасы и проявления жестокости, изображая животных, с которых были содраны шкуры, бойни и мясные лавки. Двуличная, ханжеская идеология НСРПГ провозглашала себя гораздо более суровой и нетерпимой к изображению жертв резни и бойни, чем к осуществлению самих кровавых деяний.

А разве меня самого не обвиняли вслед за многими другими, в прессе всех оттенков и направлений, и это при демократической парламентской республике, в том, что я настоятельно привлекаю внимание моих читателей и зрителей к описаниям и изображениям тайных застенков и садистски-изощренных пыток (если можно так выразиться), преимущественно сексуального характера, которым подвергаются в основном хорошенькие девушки, когда постарше, а когда и совсем молоденькие, почти подростки? И разве меня не обвиняли в том, что делаю я это с каким-то очень подозрительным сладострастием, сравнимым с удовольствием, испытываемым гурманом, тешащим свой желудок? Так не могу ли я воспользоваться представившейся мне здесь возможностью, чтобы изложить свой взгляд на столь деликатную проблему?

Нетерпеливый читатель, которого, возможно, в данном произведении интересует лишь рыцарский роман, в том случае, если он уже давно не закрыл эту книгу, может поступить сейчас следующим образом: просто пропустить следующий ниже отрывок. Оглавление, которое будет размещаться (уже размещается) на последних страницахП6 моего произведения, позволит ему проделать данную операцию без особого труда, ибо сей любитель рыцарских поединков и живописных кавалькад тотчас же найдет то самое место в тексте, откуда он сможет возобновить чтение, если все же там когда-нибудь вообще вновь появятся заплаканные барышни, мощные парадные кони и пышные доспехи, в чем я в данную минуту совсем не уверен. Разве можно когда-нибудь угадать, куда заведет вас работа по созданию столь сложного, замысловатого гобелена или тонкой вышивки, куда принудит вас зайти сама структура вашего творения?

Итак, смело приступим к делу и начнем разбираться с первым высказанным в мой адрес упреком, заключающимся в словосочетании «хорошенькие девушки». Если я правильно понимаю, по мнению моих обвинителей, то показывать на экране, на мелованной бумаге альбома или выводить в тексте романа определенный женский тип, характеризующийся в основном молодостью, совершенством тела (гладкого, сладострастно изогнутого, хрупкого) и в особенности сексуальной притягательностью, было бы позорным, предосудительным деянием, не говоря уже о насилии и пытках (о чем я поговорю позднее). Молодая привлекательная женщина, способная возбудить определенные желания, которая, кстати, может показаться и созданной только для того, чтобы пробуждать желание, представляет собой то, что у нас называют «женщиной-вещью, женщиной-предметом, женщиной-объектом», то есть является неким созданием, способным существовать только под взглядом мужчины или, по крайней мере, находить слишком большое удовольствие в том, чтобы ловить на себе его жадные взоры и отражаться в его глазах. Любить соблазнять своими чарами и прелестями (для девушки), любить пользоваться своей соблазнительностью, уметь ею наслаждаться и извлекать из нее для себя пользу или — еще того хуже — выставлять ее напоказ перед мужчиной — вот в чем заключается непростительный грех, вот в чем стыд и позор, вот в чем весь ужас!

Не говорите мне, что я даю на этих страницах запоздалое сражение: узкий круг интеллектуалов в Нью-Йорке и столь же узкий круг интеллектуалов в Париже, где воинствующий феминизм уже определенно вышел из моды, — еще не весь мир, уверяю вас. Кстати, совсем рядом с нами, атмосфера многочисленных столиц Германии и сейчас отравлена этой опасной заразой, чуть смягченной и ослабленной по сравнению с тем, сколь ядовитой и мощной она была в 1970-е годы. Профессор Нерлих из Берлинского университета не так давно имел большие неприятности на своем профессиональном поприще, несмотря на высокое общественное положение, только потому, что позволил себе написать и опубликовать в журнале «Ландемен», издаваемом под «маркой» исследований в области романской филологии, статью, в которой он весьма благосклонно отозвался о текстах, что я сочинил и напечатал параллельно с фотографиями молодого Дэвида Гамильтона, кстати, в те времена, когда последний еще был почти не известен широкой публике. А этим летом уже в Восточном Берлине меня самого пристыдили, вогнали в краску, да попросту смешали с грязью одной-единственной фразой, бросив мне в лицо упрек в непростительном сотрудничестве со столь одиозной фигурой, ибо призыв к репрессиям или даже прямое