Пастырь добрый - Попова Александровна

— Бей ногами, — предложил Курт серьезно и, чуть помедлив, употребил свой совет практически, от души саданув под ребра; Бернхард задохнулся, схватившись за живот ладонями, и он подтолкнул чародея носком сапога в бок. — Подымайся, тварь. На выход.

— Vidisti Domine iniquitatem adversum me, — забормотал тот, съежившись еще больше, — vidisti omnem furorem universas cogitationes eorum adversum me[190]…

— Я сказал — встать! — повысил голос он, рванув чародея за шиворот и насильно вздернув на ноги; тот пошатнулся, зажмурившись, когда Курт замахнулся снова, и простонал, по-прежнему не трогаясь с места:

— Dereliquit me Dominus, et Dominus oblitus est mei![191]

— Хорошая причина не злить нас, — заметил он, подтолкнув Бернхарда в сторону двери. — Шагай, сукин сын, и шагай проворней, моя порция терпения на сегодня вот-вот исчерпается.

— In patientia vestra possidebitis animas vestras[192], — пробормотал чародей, негнущимися ногами ступая к выходу. — In patientia autem pietatem[193]…

— Интересно, — задумчиво глядя в согбенную спину, предположил Бруно, — если продолжить, он на каждый тычок или окрик будет выдавать по цитате?

— Мне более интересно, осталось ли в этой голове что-либо помимо вышеупомянутых цитат; только вообрази, сколько информации заключено где-то вот там, — шлепнув ладонью по затылку впереди себя, отозвался он; Бернхард споткнулся, едва не упав и ускорив шаг.

— Aperuerunt super me ora sua, exprobrantes percusserunt maxillam meam, satiati sunt poenis meis[194]… — чуть слышным шепотом произнес он, и подопечный нервно хмыкнул:

— Отлично. Будет чем развлечься до приезда наших.

— Quis est pluviae pater vel quis genuit stillas roris?[195] — тяжело возгласил Бернхард, когда, сделав первый шаг от дверей, ощутил холодные струи на своем лице и, вскинув руки, попытался укрыться ими, как укрывался от наносимых ему ударов. — Quis dedit vehementissimo imbri cursum et viam sonantis tonitrui, ut plueret super terram absque homine in deserto ubi nullus mortalium commoratur[196]…

— Любопытно, надолго его хватит? — с неподдельным интересом осведомился Бруно, когда тот осел наземь, скорчившись на коленях и спрятав лицо в ладонях. — Даже Писание не беспредельно, хотя, конечно, тягомотина еще та…

— Circumdederunt me aquae usque ad animam[197]…

— Да заткнешься ж ты, наконец! — раздраженно выцедил Курт, толкнув его ногой в спину, и чародей запрокинулся в жидкий прах под коленями, продолжая бормотать что-то сквозь прижатые к лицу ладони. — Вот пока еще живое доказательство того, что мы — правы, ограждая знание от посягательств на него всевозможных скудоумных любомудров.

— И вот чего в итоге добиваемся, — покривился Бруно и зажмурился, с удовольствием подставляя лицо холодному дождю. — Нет, я знаю, что надо делать. Нельзя запрещать самостоятельное изучение Ветхого Завета; это надо поощрять, это изучение надо сделать непременным. Для всех. Принудительно. К первому Причастию не допускать без сданного экзамена — со всеми прелестями вроде названий, имен и дат. Вот тогда — уж точно никто даже не посмотрит в его сторону по доброй воле…

Подопечный продолжал говорить, но Курт его не слушал; или, точнее, не слышал. На мгновение он забыл даже о льющемся за шиворот дожде, принятом как благодатное избавление после пламени, но уже начинающем леденить тело, забыл о скорчившемся у своих ног чародее, все еще бормочущем какие-то жалобы и воззвания; на миг он забыл о себе самом, когда в затылок словно толкнула невидимая рука, призывая обернуться на оставшиеся за спиною распахнутые двери церкви. Этот неслышимый оклик не походил на то неприятное зябкое чувство, что возникало, когда спина неведомым инстинктом чуяла взгляд противника, но желание посмотреть назад было столь же неотвязным, столь же необходимым, казалось, что — необходимым жизненно…

Курт обернулся медленно, заранее смеясь над собою самим за детскую мнительность, и оцепенел, не шевелясь, не умея проговорить ни слова и даже не дыша.

У алтаря спиной к выходу замер человек в священническом облачении, и не надо было оставить за плечами десять лет академии и годы следовательских курсов, чтобы узнать его с первого же взгляда, признать тотчас же и без оговорок самое невероятное и невозможное — отец Юрген, чье мертвое тело должно было лежать у подножия Распятия, в эту самую минуту стоял перед алтарем, и до слуха, кажется, даже донеслось едва различимое «Introibo ad altare Dei»[198]…

Он размышлял мгновение, колеблясь между необходимостью зажмуриться и отвернуться, чтобы изгнать из головы это навеянное усталостью и всем пережитым краткое помрачение разума, и желанием приблизиться к тому, что было перед глазами, чтобы еще раз взглянуть на неподвижное холодное тело, убедив самого себя в том, в чем и без того был уверен.

«Introibo ad altare Dei»…

Двери церкви стали закрываться, когда он сделал первый шаг обратно, к высокому темному своду; Курт сорвался с места, бросившись вперед и ударившись грудью о захлопнувшиеся у самого лица тяжелые створы, в последний миг успев увидеть в узкую исчезающую щель меж ними яркий, ослепительно-белый, точно альпийская вершина, свет.

— Ты что это — перегрелся? — серьезно поинтересовался Бруно за спиной.

Он не ответил, еще мгновение стоя неподвижно и глядя в почерневшие от времени доски; протянув руку, коснулся медного кольца и, помешкав, убрал ладонь, так и не попытавшись открыть дверь.

— Ты видел? — спросил Курт чуть слышно себе самому, и тот переспросил непонимающе:

— Видел — что?

Он молча смотрел перед собою еще секунду, по-прежнему не двигаясь, и, наконец, медленно отвернулся от церковных дверей.

— Ничего, — отозвался Курт все так же тихо, стараясь не замечать пристального настороженного взгляда подопечного. — После. Давай-ка куда-нибудь под крышу.

Глава 23

Дождь лил до утра, укрывая улицы слякотью, напитывая землю, не знающую воды почти целый век, словно смывая неведомое проклятье вечной жизни, лежащее на мертвой деревне. Войдя в ближайший к окраине пустой дом, под крышей коего намеревался ожидать прибытия вызванной подмоги, Курт ощутил запах гнили, источник которого обнаружился в подполе и на маленькой, как кладовка, кухне; оставленное здесь многие десятилетия назад съестное, до этой минуты сохранившееся почти в неприкосновенности или же просто высохшее, теперь осело влажным серо-коричневым прахом. Стены крошились буквально на глазах — каменная кладка трещала, по временам осыпаясь на пол песком, оконные рамы, скрипнув, треснули спустя час, и, жалобно застонав, провисла на петлях ощелившаяся дверь. Бернхард сидел на полу у дальней стены, связанный по всем правилам, предусмотренным на случай поимки подобной личности, во избежание неприятностей с заткнутым ртом, отчего утратил возможность извергать выдержки из Писаний, и косился по сторонам со все более осмысленным испугом и тоской, что вселяло некоторую надежду на то, что его помешательство было все же явлением временным. Сила, пребывающая в нем, тем не менее, его покинула без остатка, и покровительство существа, слившегося некогда с чародеем, ушло, посему Курт оставил его наедине с подопечным с относительно спокойной душой, вновь выйдя под дождь, чтобы привести оставленных у пределов деревни коней. Теперь курьерские пошли смирно, лишь недовольно фыркая, когда вода попадала в ноздри, и косясь на своего поводыря с укоризной.

Вечером, когда на пустую деревню начала уже нисходить мгла, снаружи донесся тяжелый шлепок, заглушенный треском, и земля под ногами дрогнула. Обгорелый столб, стоящий всего в трех шагах от дома, рухнул поперек дороги, чудом миновав крышу внезапно обветшавшего жилища. Грохот и плеск длинных бревен о грязь, а то и о кровли близстоящих домов продолжались почти всю ночь, заставляя связанного чародея вздрагивать в одолевшем его забытьи.

Разведя огонь, Бруно еще минуту сидел подле очага, глядя в пламя, а потом протянул к нему руку, осторожно коснувшись пальцами рвущихся вверх языков, и неловко усмехнулся. «Подумал — вдруг и я тоже, — пояснил он в ответ на хмурый взгляд. — Это было б до крайности несподручно». Курт молча отсел подальше и отвернулся от ярких горячих лоскутов к покосившейся провисшей двери.

Подопечный уснул тотчас же, лишь улегшись на просевшую узкую скамью подле очага, а он еще долго сидел поодаль, глядя сквозь дверную щель на льющуюся с желоба воду и слушая, как рушатся гниющие деревянные столбы. Ожидать чьего бы то ни было нападения не приходилось, никакие силы, судя по вершащемуся вокруг, в этом месте более не обитали, однако сон все не шел. Несколько раз Курт приближался к тесному очагу, пытаясь принудить себя встать рядом, вплотную, как два часа назад — Бруно, как когда-то — он сам, протянув руки к огню; произошедшее сегодня должно было наглядно показать, сколько времени требуется для того, чтобы опасность стала действительной, страх — не напрасным, но воспоминания о случившемся не пробуждали к жизни доводы разума, а, напротив, убивали их, стискивая сердце холодом. Наконец, устав бороться с самим собою, он прошагал к двери и вышел, остановившись на пороге под узким навесом, надеясь на то, что ровный плеск воды и холодный воздух навеют сон.