Пастырь добрый - Попова Александровна

— Собачья работа, — вздохнул ему вслед шарфюрер и, когда он резко развернулся, осекся, неловко пожав плечами. — Я пытался выразить соболезнование. Без задней мысли. Вышло скверно, признаю.

— Дайте лекаря к арестованному, — не ответив, распорядился Курт и, помедлив, договорил: — В церкви тело. Пообходительней с ним.

— С трупом? — уточнил тот, и он нахмурился:

— Что-то неясно?

— Как скажете, — невзначай сменив тон на неопределенно вежливый, кивнул шарфюрер. — Будем любезны и учтивы. Как вы сами? Может, сперва к вам лекаря?

— Обойдемся, — отрезал Курт и, перехватив его сумрачный взгляд, примирительно добавил: — Спасибо. Займитесь арестованным; возможно, у него треснуло ребро-другое или есть небольшое сотрясение.

— Споткнулся, бедняга? — вздохнул шарфюрер, и Курт мельком улыбнулся:

— Грязь, скользко… Бывает.

Тот понимающе ухмыльнулся в ответ и, развернувшись, зашагал к ожидающим распоряжений всадникам.

Опасения оказались напрасными — ничего, кроме крайней степени подавленности и некоторой нервозности, у плененного чародея обнаружено не было. Связь его рассудка с реальностью, однако, восстанавливалась медленно и натужно, хотя, как выразился осмотревший его эскулап, «положительная динамика имеется и прогрессирует», посему ко времени грядущего допроса в Друденхаусе Кельна Бернхард «должен быть уже в состоянии изъясниться относительно связно».

В сопровождение до Хамельна, куда, разминувшись с группой, направились представители собственно Друденхауса, Курт выпросил одного из бойцов; шарфюрер, помявшись, выделил двоих и, предваряя искреннюю попытку выразить благодарность, довольно язвительно заметил, что действует в собственных интересах, не желая, случись какая напасть, вставать перед судом за то, что не уберег ценного служителя. Поняв, что краткое перемирие нарушилось, Курт лишь вздохнул и промолчал, не желая затевать распрю снова.

Временным штабом Конгрегации спонтанно и само собою стало обиталище отца Юргена; во дворе топтались люди и кони, натыкаясь тут и там на нерасторопных служек, в комнатах гробовая тишина перемежалась внезапной суматохой, кажущейся в этом доме сегодня неприлично громкой. Единственным, кто сохранял некоторое подобие если не хладнокровия, то хоть какого-то достоинства, был тот самый не по возрасту сообразительный паренек, раздающий указания и встречающий направленные на него взгляды приезжих служителей Конгрегации с предупредительным спокойствием. Завидев Курта, тот встал поодаль, совершенно явно ожидая, пока господин дознаватель освободится, сдав на руки друденхаусским стражам упакованного чародея, и Курт, подумав, махнул рукой, подзывая его к себе.

— Я вижу, у тебя ко мне дело, — без обиняков заметил он; служка кивнул.

— Да, майстер инквизитор, — согласился он и, покосившись на стоящего подле них Бруно, уточнил: — К вам одному. Это не моя затея, я исполняю повеление отца Юргена. Как я понимаю из того, что вы явились одни, душа его ныне с Господом, а на этот счет я имею некоторые указания, касающиеся вас.

— Да… — не зная, на какие из услышанных слов отвечает, проронил Курт. — А ты и не удивлен, я вижу.

— Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что возвращения его ожидать не следует, — с плохо скрываемой печалью в голосе отозвался служка. — Что Господь ведет его по последней стезе. Уходя, он оставил некоторые распоряжения касательно всевозможных дел, а также одно нарочитое — относящееся к вам лично, майстер инквизитор. Если вы имеете свободную минуту, я попросил бы вас проследовать за мною; надолго я вас не задержу.

— Веди, — коротко приказал он, когда служка, умолкнув, уставился на него с почтительным ожиданием, и тот, коротко склонив голову, указал на дверь столь шумного сегодня дома, пойдя впереди гостя.

Курта паренек усадил у стола, введя в одну из комнат, попросив подождать и выйдя прочь. Комнатушка была та самая, тесная, но уютная, хотя и плохо протопленная, где два дня назад он возражал тихому провинциальному священнику, убежденно заявлявшему о непременной полезности его в предстоящем деле, сам говоря не менее уверенно, что не молитва будет их основным союзником…

Служка возвратился спустя минуту; приблизясь, осторожно и медленно, словно боясь разбить, протянул гостю короткие деревянные четки.

— Отец Юрген хотел, чтобы я, когда вы возвратитесь, передал вам это с его благословением, — произнес он тихо. — А кроме того, кое-что на словах. Он просил сказать вам так: «быть может, вы просто не пробовали». Наверняка вы знаете, о чем речь.

Несмотря на явно прозвучавший в последних словах вопрос, Курт остался сидеть молча, глядя на темные бусины с невнятным чувством, отчего-то не осмеливаясь протянуть руку и принять. Выждав полминуты тишины, служка бережно положил четки на стол и, отступив, вышел, оставив его наедине со смятенными мыслями. Над завещанной ему реликвией Курт просидел долго, прежде чем решиться взять; отчего-то казалось, что, лишь он коснется отполированного пальцами дерева — и оно рассыплется или исчезнет или же произойдет нечто, чего и вовсе не возможно предположить и предугадать, нечто столь же невероятное, как и все, что вершилось в эти дни. На шумный двор он вышел, спрятав нежданный дар и еще не решив, говорить ли о нем подопечному, пребывающему в неестественно приподнятом расположении духа после того, как обнаружил, что с рук вместе с грязью мертвой деревни смылись и следы ожогов, оставленные призрачными щупальцами…

Тот обнаружился за оградой, у ворот, оберегаемых хмурым стражем, косящимся недовольно на его собеседницу, в которой Курт признал сестру подопечного. На сей раз ее пухлое лицо не выражало прежней радости или хоть тени приязни — она говорила сжато, отрывисто, глядя на брата из-под плотно сведенных бровей недобро; Бруно слушал молча, смотря поверх ее головы в сторону. Барбара толкнула его в грудь, топнув ногой, тот ответил — коротко и негромко, и она, помрачнев еще более, выговорила что-то через силу. Мгновение тот смотрел себе под ноги, не отвечая, и, наконец, кивнув, развернулся и двинулся прочь от нее, во двор священнического жилища. «Бруно!» — остерегающе прикрикнула та, сделав шаг вперед, и страж у ворот шагнул тоже, преграждая ей путь.

— Я верно понял? — уточнил Курт, когда подопечный приблизился; тот вздохнул, пожав плечами:

— А чего ты ждал. Меня поименовали двуличным мерзавцем, тебя — фанатиком-кровопийцей, изувером и зверем из моря…

— Такое слышу впервые, — отметил он с усмешкой, Бруно невесело улыбнулся в ответ.

— В конце концов, — договорил помощник, — мне было сказано, чтобы, пока я имею хоть какое-то отношение к Инквизиции, я не смел вновь являться «в этот дом». Сегодня Карл — бедняжка и безвинно претерпевший, а я — зарвавшийся и одуревший от власти сукин сын.

— «Одуревший от власти»… — повторил Курт, зябко передернув плечами. — Бр-р. Даже самому страшно, как представлю тебя одуревшим от власти… Ты разъяснил ей, как на самом деле выглядит ситуация?

— К чему, — отмахнулся Бруно. — Лишь напрасно потрачу слова, время и нервы, а к прочему, не вижу, за что я должен оправдываться… Не дождусь, когда вернемся в Кельн; что-то это болото начинает меня топить.

— Что же так о родных пенатах, — укорил Курт, косясь на солнце и просчитывая, насколько велика вероятность того, что в путь возможно будет тронуться уже сегодня.

Повозку с телом Ланца они нагнали следующим вечером за час пути до Кельна, оставшийся путь проделав вместе. Стражи на воротах были как следует устрашены Знаком и высказанным всерьез посулом повырывать языки, если тем вздумается распространяться о подробностях увиденного, по темным, уже предутренним улицам крытую полотном телегу и коня с прикрученным к седлу Бернхардом вели как можно тише, запугав попутно также два магистратских патруля, которые, невзирая на состоявшуюся казнь мясника, обвиненного в убийствах, продолжали блюсти следование комендантскому часу.

Керн, чем нимало не удивил своего подчиненного, обнаружился в Друденхаусе и даже бодрствующим; в темный двор позади двух башен он спустился сам, не дожидаясь, пока Курт поднимется к нему, и остановился в стороне от укрытой повозки, не приближаясь к бесформенному тюку, лежащему в ней. Во мраке ночи, освещенной лишь двумя факелами в руках стражей, лицо его различалось скверно, и нельзя было сказать, какие чувства отображаются на нем, да и отобразилось ли хоть одно вообще.

— Я не написал об этом в донесении, — через силу складывая слова, произнес Курт, не решаясь приблизиться. — На ситуацию с требуемой подмогой это не влияло, а само по себе… Я подумал — новость слишком существенная, чтобы — через голубя…

— Как? — тихо и коротко спросил Керн, не обернувшись к нему; он вздохнул.