Пастырь добрый - Попова Александровна

— Как это случилось? — спросила она ровно.

— В перестрелке, — отозвался Курт не сразу. — Он… Он отвлекал арбалетчика на себя, чтобы дать мне возможность подобраться к главному… Прости, — выдохнул он, чувствуя, что на грани того, чтобы выложить все как есть. — Моя вина.

— Нет, это хорошая смерть, — возразила она уверенно, на миг подняв сухие, как камень, глаза. — Он бы другой не желал. А тот, кто сделал это? Он… сумел уйти?

— Нет, уйти он не сумел, — ответил Курт, выдержав этот взгляд почти спокойно. — Поверь мне, тому, кто это сделал, было плохо. Очень плохо.

— Это хорошо, — холодно улыбнулась Марта, лишь сейчас опустив голову, и лишь теперь в ее голосе прошла крохотная трещина. — Спасибо, что пришел сам, Курт, а не прислал курьера. Тебе, я вижу, не слишком приятно сейчас находиться здесь, а я… Я тоже предпочла бы, чтобы подле меня никого не было. То, что сейчас начнется, не для сторонних глаз; как я уже говорила — скверное это зрелище, голосящая вдова… Иди. Спасибо еще раз.

— За что, — возразил он тоскливо и, отступив к двери, повторил: — Прости.

Марта не ответила, не повернула к нему головы, только улыбнулась вскользь, и от этой улыбки стало зябко, словно на открытой дороге посреди заснеженного поля; ничего более не говоря, Курт толкнул дверь спиной и тихо выскользнул за порог.

Разговор с бюргермайстером прошел легче — в беседе с ним не приходилось мяться, пряча глаза; на ненужные темы можно было, ничего не опасаясь, попросту не говорить, изредка оправдываясь тем, что упомянутая информация является тайной следствия, либо же отсылать Хальтера с вопросами к Керну. Главное обстоятельство, упрощающее все, заключалось в том, что игнорировать чувства этого человека и его отношение к происходящему Курту было проще в гораздо большей степени, и когда ситуация вновь опасно близко подходила к сетованиям, можно было подпустить в голос суровости, в слова — жесткости, что на корню пресекало любые попытки выплакаться на майстере инквизиторе. Бюргермайстер, и без того не ожидавший от него ни сострадания, ни сочувствия, подобное поведение воспринимал как должное; как и весь город, Хальтер полагал, что поступить, как поступил он, завершая свое прошлое дознание, мог лишь бессердечный сухарь, а посему надеяться на его понимание в подобных делах не следует. Столь скоро и прочно укоренившийся миф о себе Курт предпочитал не развенчивать — детали и тонкости его истинного отношения к миру, себе самому и окружающим этих самых окружающих не касались, а жить так, как сложилось на сей день, было проще всем.

В Друденхаус он возвратился уже поздним утром, встречая теперь множество хорошо или походя знакомых горожан, глядящих на него с выжиданием либо настороженностью, не одолевая, однако, вопросами, для каковых препятствием являлись выражение полнейшей отстраненности на лице майстера инквизитора, а также приличная высота конской спины; повысить же голос, дабы привлечь к себе внимание или докричаться до него, в этом городе себе могли позволить немногие.

Этажи каменных башен были наполнены тишиной, как и всегда, однако в дни, подобные нынешнему, тишина эта была какой-то дрожащей, она словно бы звучала как-то иначе, и сам воздух наполнялся напряжением, не видимым глазу, но ощутимым всей кожей и каждым нервом. Все так же, как и всегда, неподвижно стояли два стража в приемной зале, так же пустынны были коридоры и лестницы, и единственным зримым указанием на необычность сегодняшнего положения была наглухо запертая массивная входная дверь.

Подопечного Курт обнаружил подле рабочей комнаты начальства — тот стоял у стены, прислонясь к ней спиною и глядя на закрытую дверь уныло и хмуро.

— Мурыжил меня полчаса, — ответил Бруно на невысказанный вопрос, когда он приблизился, невольно придержав шаг. — Выяснял детальности. Не могу сказать, какого он остался мнения обо всем, что было сделано; ты знаешь старика — по нему ничего не поймешь… Майстер Райзе сейчас у него. Тоже давненько; что он думает по поводу случившегося — имеешь шанс услышать, если постоишь здесь еще минуту.

— Я вышел из возраста, когда подслушивают в скважину, — возразил Курт, направясь к двери; подопечный поспешно шагнул навстречу, перехватив его руку.

— Не ломай дров, — попросил Бруно тихо. — Не зли понапрасну, ты и без того на волосок от лишения Знака. Постой здесь, обожди; он выйдет, и Керн сам тебя вызовет…

— Нет, — возразил он твердо. — Хуже не будет. Некуда хуже. Изображать же напакостившую собачонку я не намерен; мне не в чем каяться и нечего совеститься, лишение Знака еще не свершившийся факт, я все еще действующий следователь, и я не вижу причин к тому, чтобы вести себя иначе, нежели прежде. Сейчас я обязан отчитаться перед стариком о разговоре с бюргермайстером, а посему должен сюда войти.

Створку Курт распахнул решительно, не дав подопечному возразить, и тот, не успев выпустить его локтя, шагнул вперед тоже, невольно переступив порог следом за ним. Он, не глядя, толкнул дверь ногой, и та захлопнулась с сухим стуком, от которого начальник поморщился, а стоящий против его стола Райзе резко обернулся, одарив вошедших недобрым взглядом.

— Ну, конечно, — произнес он желчно. — Кто же еще. Наш герой.

— Густав, — одернул Керн хмуро; тот отвернулся, поджав губы, прошагал к дальней стене и замер там, демонстративно глядя в окно.

— Я сейчас от бюргермайстера, — стараясь не замечать, как Райзе, нервно притопывая по полу, сдернул флягу с пояса, выговорил Курт четко. — В подробности дела я не вдавался, посему у него осталась уйма вопросов; кроме того, он высказал пожелание принять участие в допросе. Я, — понимающе кивнул он, когда Керн покривился, пытаясь возразить, — сказал ему, что это невозможно. В результате долгого торга он снизил требования до просьб, точнее — одной: минута с арестованным, причем он не настаивает на встрече наедине, мы можем стоять подле них и слушать каждое слово. Не то, чтобы он нам не верил, однако, думаю, понять его можно; вернее — нужно, дабы его столь благосклонное до сих пор отношение к Друденхаусу не переменилось.

— В логике не откажешь, — усмехнулся Райзе и, не скрываясь, отхлебнул от уже полупустой, судя по звуку, фляги. — Как всегда. Холодный расчет — вернейшее средство; так, Гессе?

— До сего дня мы действовали, исходя из этого, — стараясь говорить ровно, возразил он. — Что изменилось теперь?

— Действующих поубавилось, — с преувеличенно дружественной улыбкой пояснил Райзе. — Некий логический расчет показал, что он является лишним знаком в задаче.

— Густав, — повысил голос Керн; тот покривился.

— Ты посмотри на него, Вальтер, он ведь уверен, что все сделал, как надо. Хорошо жить с чистой совестью, верно, Гессе? С чистой, как слеза вдовы, и такой прозрачной, что ее как-то даже и не заметно.

— Я спрошу сразу, — начал Курт и, сорвавшись при вдохе, закашлялся, чувствуя, как при каждом спазме в голове что-то взрывается, а в груди клокочет; Райзе усмехнулся.

— Еt iniquitas autem contrahet os suum[203]…

— Густав!

— Я спрошу сразу, — хрипло, через силу, повторил Курт, стараясь не дышать. — Я — отстранен от дальнейшего расследования?

— Нет, — тяжело отозвался Керн. — Все это крутится вокруг тебя, ты — такая же неотъемлемая часть этого дознания, как и свидетели или потерпевшие…

— … и обвиняемый, — докончил Райзе тихо, и в стороне, за пределами видимости, снова булькнула фляжка.

— Умолкни, Густав, — повторил обер-инквизитор жестко. — Умолкни или выйди. Ясна моя мысль?

— О да, — хмыкнул тот зло. — Куда уж яснее.

— Напишите запрос на curator’а, — снова предложил Курт, не глядя в его сторону. — Если есть какие-то сомнения в верности моих действий…

— Нет, — отрезал Керн, не дослушав. — Никаких попечителей. Они и без того слишком часто обращали на тебя свое внимание, а этот случай уж тем паче не преминут повернуть совсем иным концом… Отчет о произошедшем, Гессе, ты как следует урежешь; о том, что и как случилось на берегу Везера, в этом отчете не должно быть ни слова.

— Вальтер! — возмущенно задохнулся Райзе, и тот прикрикнул остерегающе:

— Густав! Сейчас я говорю. Не должно быть ни слова, Гессе; понял меня?.. Полный отчет ты предоставишь ректору своей академии; вот в святого Макария запрос будет отправлен, пусть вышлют кого-то, кто имеет доступ к вашим тайнам.

— К их тайнам? — Райзе оттолкнулся от стены, сделав два неверных шага вперед. — Единственная их тайна, Вальтер, это выгораживание своих детенышей — всегда, везде, в любых обстоятельствах, что бы они ни наворотили. Думаешь, кто-то скажет нам, когда выяснят, что он напортачил? Да ни словом не обмолвятся. Подумаешь, пристрелил кого-то из старых следователей; нам всем и без того в Конгрегации больше делать нечего, они скоро заменят каждого. Оно, может, даже и хорошо для них — освободилось место…