Поколение одиночек - Владимир Бондаренко

Я понимаю отчаяние Саши Соколова, когда с трудом, медленно совершенствуя в глухом егерском одиночестве свой писательский стиль, он вдруг спустя время обнаруживает свой стиль у лихих всеядных ремесленников. «У меня же много заимствовано, и я повлиял на очень многих. Ещё как повлиял. Взять того же, как его фамилия… Михаил Берг. Человек почему-то решил (не знаю, может, это такой постмодернистский прием?), что нужно взять всю мою лексику, всю мою ритмику, музыку и написать на их основе свои романы. Я только спрашиваю себя: а зачем человек это делает? Зачем столько времени и сил тратить на то, чтобы переделывать чужие книги? Представляю себе его разочарование сейчас, когда от меня ничего нового не слышно, и он думает: „А что же мне теперь делать? Кого ж мне ещё переписать?“» Может, из-за таких, как Берг, Саша Соколов и ушел в свое нынешнее многолетнее одинокое молчание, став русским Селинджером? Записывая образы и сюжеты литературных текстов лишь для самого себя, складывал их в охотничьи тайники, наслаждаясь сам своими текстами, как шахматист своими композициями, как композитор своими мелодиями…

Его судьба сама по себе, даже без текстов, уникальна и драматична. В юности он даже предпринял неудачную попытку сбежать из страны через туркмено-иранскую границу. Что его ждало в шахском Тегеране, какой палач вытягивал бы из него жилы? Тянет же их: то Иосифа Бродского, то Сашу Соколова, то еще кого на загадочный Восток, и что бы их там ждало? Кто бы встретил его в Иране шестидесятых годов? Сына советского разведчика? В каком зиндане он сидел бы до сих пор? Воистину, мы были поколением советских романтиков, как бы мы сами к этому строю не относились. «Меня даже однажды поймали при попытке перехода советско-иранской границы в районе Гасан-Кули… Мы с товарищем попытались, но не вышло. Немножко посидели в тюрьме. Мне было 19 лет всего. Потом выпустили благодаря моему отцу, у которого были хорошие связи в армейских кругах».

А чтобы закосить от армии, пришлось вновь Саше Соколову притворяться убогеньким, симулировать душевную болезнь. Он уже вживается в этот привычный для него образ русского юродивого… Вот этот поток шизоидного косноязычия мы потом встречаем в его романах. Этот стиль юродивого становится со временем стилем всей его жизни, где бы он ни находился, никаких вещей, никакого багажа, никакой собственности, даже книги свои, нарабатываемую с годами библиотеку он легко оставлял при переезде у друзей или просто знакомых. С тем, чтобы никогда уже за ними не вернуться. «Несмотря на свою духовную сущность, книга остается вещью, а любая вещь закрепощает». Он и сейчас живет с рюкзачком за спиной, ничего лишнего, никакой собственности. Вот уж кто лишен всякой буржуазности, так это Саша Соколов.

Он бежит от всего лишнего, даже от встреч с любимыми писателями. Изгой, вполне довольствующийся собой и природой. В Швейцарии у него была возможность встретиться с любимым писателем Владимиром Набоковым, определившим его писательскую славу своими неожиданно щедрыми словами по прочтении «Школы для дураков» – «обаятельная, трагическая и трогательная книга». Владимир Набоков сам пригласил Сашу Соколова к себе в гости, но тот предпочел не явиться, «при встрече можно только ухудшить впечатление, ты можешь уронить себя в его глазах, зная о себе, что ты-то на самом деле хуже, чем то, что ты пишешь… Поэтому не надо, наверное, напрашиваться». Впрочем, он съязвил и по поводу непрошенных визитеров к Набокову, той же Беллы Ахмадулиной или Амальрика, привычных коллекционеров знаменитостей. Нет, дерзость у Саши Соколова была совсем иного свойства, это дерзость простых людей, не высовывающихся, куда не надо. Впрочем, и книги его написаны от имени этих простых людей, юродивых и беспомощных, не высовывающихся, куда не надо.

Это такой русский юродивый с тремя языками в памяти, и прочитанной мировой классикой в голове. Как он сам считает: «Я не думаю, что я принадлежал к „золотой молодежи“. Я же был бунтарем в семье. Все идеалы этого круга были совершенно не мои, так что я был в общем неуправляемым… Наверное, хорошо было вырасти в таком окружении, в такой семье. Во-первых, никакого пиетета и страха перед властями, во-вторых, абсолютное равнодушие к материальному благополучию…»

Ну, это у кого как. С этим утверждением я не соглашусь, не надо переносить свой уникальный пример на всё поколение. Скорее, привыкшие к благополучию дети, подобные Виктору Ерофееву или Татьяне Толстой, и держатся потом всю жизнь за это благополучие во что бы то ни стало. Пример Саши Соколова, бессребренника и путешественника с рюкзачком за поясом – иной пример, хорош как исключение. Другое дело, что из детей военных и разведчиков на самом деле часто вырастают вполне самостоятельные и решительные люди, привыкшие отвечать и бороться за свои права. Как замечает сам Саша Соколов: «Да, да, кстати, очень многие, кого я знаю по эмиграции, произошли из семей профессиональных военных: Цветков, Лимонов, отец Бродского тоже был офицером-моряком… Среди творческих людей действительно очень высокий процент детей военных, они часто более образованны, получили больше впечатлений». Я бы добавил – детей именно тех военных, прошедших великую войну и научившихся бороться за себя и свои права. В этом смысле почти все наше поколение одиночек – дети великой Победы, дети военных, впервые в XX веке почувствовавших в годы тяжелейшей войны свое личностное начало, свою уникальность и свой индивидуализм, свою ответственность за всё происходившее. Без этого чувства ответственности и независимости не было бы и великой Победы 1945 года. Может быть, эту ответственность и независимость наши отцы передали и нам, создав первое в истории России поколение русских экзистенциалистов и одиночек. Дети Победы прорывались каждый в свою сторону, кто на запад, кто на восток, кто в Православие, кто в буддизм, кто в национализм, кто в мистицизм.

Пролежав в психушке и получив долгожданный белый билет, Саша Соколов, уже с двенадцати лет считающий себя писателем, устремляется в новейшие литературные течения.

И сразу же примыкает к «смогистам», своим сверстникам, таким же талантливым и юным. Вместе с Леонидом Губановым, Николаем Олейниковым, Николаем Мишиным, Юрием Кублановским и другими он читает свои стихи у памятника Маяковскому. Еще один поворот судьбы, не отвернись оттепельные власти, в том числе и литературные, евтушенко-вознесенские, от группировки смогистов, и вся судьба нашего поколения сложилась бы по-другому. Как вспоминает Саша Соколов: «Это было что-то яркое, яркая такая вспышка на фоне официальной идеологии. Это было весело, дико интересно, мы все друг у друга учились, опыт старших нам был чужд, мы хотели чего-то совершенно нового». Это была последняя попытка новой общинности, нового коллективизма, нового литературного движения, новой коммуны…