Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

Абрамцевым установилась на много лет. Дурылин в 1917 году возил своих учеников Колю Чернышева и Сережу Фуделя в Абрамцево, познакомить их с семьей Мамонтовых-Самариных. Об этом С. И. Фудель написал в воспоминаниях[509]. Так что родители мои были знакомы задолго до свадьбы, потому что они принадлежали к тому кругу православной московской интеллигенции, который был очень тесен. У них было немало общих знакомых, а самым близким был воспитатель моего отца — Сергей Николаевич Дурылин.

С моим отцом Сергей Николаевич сохранял близкие дружеские отношения до ареста отца, а с матерью и ее тетей-воспитательницей Александрой Саввишной Мамонтовой[510] — до своей смерти в 1954 году. Несомненно, аресты учеников о. Сергия Сидорова, Н. С. Чернышева С. И. Фуделя ложились тяжелым грузом на душу о. Сергия Дурылина. Они ставились ему в положительный зачет в ангельской канцелярии как учителю и в отрицательный зачет на Лубянке. Это требовало от него усилить молитву и еще более скрываться от общения с советскими людьми, чтобы не дать повода для третьего ареста. В 40–50-х годах до смерти Сталина практиковались аресты ранее бывших в заключении.

После арестов, ссылок, эвакуации в Сибирь мои родные в 1945 году вернулись в Москву, но жить было негде. Александре Саввишне запретили жить в Абрамцеве, а Елизавете Александровне — в Москве из-за репрессированного мужа. Их приютил (к тому времени уже освобожденный из лагеря) Дмитрий Васильевич Поленов, сын художника, восстановленный в должности директора Музея Поленова. Елизавета Александровна работала вначале бухгалтером, потом 25 лет хранителем, а Александру Саввишну оформили на должность вахтера.

Переписка Сергея Николаевича и моих родных у меня не сохранилась. В случае обыска письма становились добычей органов и могли обернуться бедой, а в Поленове, как и в Болшеве, жили люди, пережившие аресты и потому «неблагонадежные». По письмам Сергей Николаевич немного познакомился со мной. Это явилось поводом для приглашения погостить в Болшеве. И вот тогда на каникулы я стал ездить в Болшево. Сергей Николаевич уделял мне много внимания.

Он хотел усыновить меня, но при живой матери это было юридически трудно, хотел взять надо мной опеку, но я был уже под опекой упомянутой выше сестры отца Марии Сергеевны Чернышевой. Эту опеку не без сложностей удалось устроить, ссылаясь на трудность матери воспитать двух сыновей[511]. О. Сергий из деликатности не хотел разорвать мою связь с одинокой тетей, о чем мне говорил, так как просматривалась ответная моя опека на время ее старости, которая впоследствии и состоялась.

Свою любовь к моему отцу Сергей Николаевич перенес на меня. Можно сказать, что он, как выдающийся педагог, просматривал во мне способности к научным исследованиям, которые теперь реализованы. Летом своего последнего, 1954 года Сергей Николаевич уже не первый раз завел со мной разговор напрямую о том, чтобы я стал филологом, его наследником, хранителем архива. Но я тогда уже сдавал экзамены в геолого-разведочный институт. Жил и готовился к экзаменам в его доме. Он и ранее говорил со мной об этом, чем и объясняется его стремление стать опекуном. Но дальше разговоров дело не шло. Летом 1954 года я обещал ему наряду с избранной геологией факультативно совмещать занятия историко-филологическими науками. Теперь имею право сказать, что слово я сдержал, но это не то, что было ему нужно. Ему был нужен молодой хранитель, а впоследствии и публикатор его ценнейшего архива, продолжатель его дела. Я мотивировал свою непригодность для этого четверкой, близкой к тройке, по русскому языку, но он сказал, что это можно исправить хорошим репетитором, которого он мне даст. Смерть о. Сергия закрыла эту тему.

В Болшеве я жил, почти не выходя на улицу. Один-два раза меня посылали в магазин. Однажды меня послали купить сахар. В магазине сахара не оказалось, а у входа инвалид продавал порядочный кулек рафинада. Мне захотелось помочь инвалиду, да и сахар был нужен. Крупные куски колотой сахарной «головы» сверкали кристаллами на солнце жаркого июльского дня в раскрытом мешочке. Я отдал деньги, инвалид туго завязал мешочек, и я счастливый побежал домой. Кулек оказался наполненным деревянными чурками, и только сверху они были прикрыты кусками сахара. Мне крепко досталось за эту покупку от хозяйки. Я побежал к магазину, но инвалида след простыл. Чаще я ходил за водой на колодец, который был у ворот рядом с границей участка, слева от выхода из ворот. В 40-х и 50-х годах прошлого века вода в колодце была на глубине около 20 м. Бадью надо было поднимать воротом. Вода была необычайно чистая, вкусная и холодная. Это был водоносный горизонт, из которого брали воду в Мытищинский водопровод, водоразборный фонтан которого сохранился в Москве на Театральной площади. Строительство водопровода было начато при Екатерине II.

В 40–50-е годы Дурылин был знаменитой личностью. Как ученого его признавали большевики. Ему без защиты было присвоено звание доктора филологических наук. Дурылина даже включили в число специалистов, которым зарубежные газеты могли заказывать статьи. Он получал заказы на статьи к юбилеям наших писателей М. Ю. Лермонтова, Н. А. Островского, Н. В. Гоголя. Он говорил мне, что до семи его статей в разных зарубежных газетах выходили в один юбилейный день[512]. Они печатались под псевдонимами, поскольку автор не мог под своим именем в один день опубликовать и даже две статьи. Последние годы он много раз выезжал работать в Киев, с которым у него были крепкие творческие связи.

Сергей Николаевич был добрейший человек. Неустанным литературным трудом он зарабатывал много и многим помогал. Но это не афишировали. Я знаю, что он регулярно отправлял достаточную на месяц сумму денег Маргарите Кирилловне Морозовой. Помогал П. П. Перцову. Иногда в доме можно было видеть скромного просителя из давних знакомых хозяина, который в трудных обстоятельствах решил обратиться за помощью. Вдове его любимого ученика, моей матери, он помог, купив у нее корову. Дело в том, что из эвакуации мы привезли с собой на поезде корову. Но на станции ее оставлять было нельзя, а забрать было некуда. Сергей Николаевич выручил, купив эту корову. В Болшево ее от Московского ипподрома (куда доставили с поезда лошадей и с ними нашу корову) пригнали отец Ирины Алексеевны Алексей Осипович Комиссаров и моя мать. Корову Милушу содержали в стойле, что доставляло много хлопот Комиссаровым. Но Сергей Николаевич ее любил. Он ходил к ней, разговаривал с ней и угощал хлебом, а она ласкалась к нему. Корова — это не аппарат, который вырабатывает молоко. Она знает и любит хозяев, благодарит их за уход и отдает им молоко; чужому не отдает, поджимая вымя. Я знаю