Бытовая космогония. Ученые записки Ивана Петровича Сидорова, доктора наук - Сергей Тюленев

Осознавший себя отцом отец также задастся по сути своей никогда не тривиализирующимся, хоть и так часто задающимся вопросом: «Люблю ли я Вас?» – и ответит себе: «Я не знаю, но кажется мне, что люблю» (фортепьянный проигрыш чайковского вальса в три восьмых).

А потом раздастся с экрана первый крик, предваренный первым шлепком, и в мир войдет новый человек.

Через некоторое время, как положено, дитя онтогенетически повторит все так хорошо описанные Пиаже и Мидом филогенетические этапы детского психологизма и социализации, и, задавая все свои бесконечные «почему то, почему это?», будто уже успел начитаться Павлова, и словотворчествуя, будто заглянуло не только в Павлова, но и в (все-таки более импрессионистическое, чем научное, согласитесь!) «От двух до пяти» Чуковского, пробежит по экрану слева направо, вызвав неподдельное социально детерминированное восхищение у женской половины зала.

Режиссер не остановится на этом и, в искусно выстроенной мизансцене положив руками матери ребенка в детскую кроватку, подстегнет героя к новому соитию, и оно, второе на экране (селективность неизбежна в этом важнейшем для нас из всех искусств искусстве в силу его, несмотря на всю его важность, навязываемой ему временем лимитированности), ознаменуется еще одним плодотворным проистечением. Жидкостная фаза сменится твердотельностью, и в большой мир выйдет новое четко очерченное плотью чадо.

Еще один и еще одно: младенец и родительское и парародительское (родственников) счастье. И еще одно умиленное «ах!» в зале. В скобках заметим, что именно этот второй затем будет преподавать в престижном университете, где напишет для студентов далее приводимое упражнение, выдающее его замеченное уже в раннем возрасте пессимистическое мироощущение, на вставку пропущенных букв, дефисов и знаков препинания:

И_так по всему уже было видно что подступала зима утре__ие заморо_ки _ковывали луж_ птицы соб_рались л_теть в южные края листва на деревьях в саду пожухла побурела а потом как_то незаметно за одну ноч_ вдруг разом опала и покрыла собой как ковром всю землю. Верш_ны деревьев в лесу стоящем неподалеку то_же изм_нились некогда ж_вой зеленый шумный остров среди светло желтых полей пшеницы и рж_ вдруг умолк и стал разно_цветным ярко красные пунцовые пятна вперемешку с золотисто коричневыми. Скоро так_же как в саду и там деревья сбросят свой покров и пр_готовят_ся к зиме к сн_гам морозам к стуже. Со_нце хоть и бл_стало еще по утрам на з_ре но пр_гревало лишь иногда и поздно не раньше полудня да и грело не долго быстро остывало и кл_нясь все ниже и ниже садилось за лесом. На смену ему во_ходила мертве__ая бледная холодная луна. Словно в страхе ра_ползались от нее по небу облака и она мерцала своим не_ярким тусклым призрачным светом окруженная звездами то_же далекими стылыми и равнодушными. На всю округу как по мановению какого_то угрюмого волшебника накатывались ледян_ой волной тиш_ мрак и уныние. В деревне то_же все _тихало зам_рало казалось вым_рало до утра селяне рано г_сили огни зап_рали ставни л_жились спать в своих деревя_ых избах которые то_же как_то мрачнели и словно пр_жимались к земле. Становилось од_ноко и ужас_но грус_но. Нет-нет взво_т где_нибудь в лесу волк которому то_же видно в_грус_нулось услышав его зала_т собаки щелкн_т засов скрипн_т отв_рившаяся дверь заг_риться лучина в ее не_верном свете покажет_ся заспан_ое лицо которое тут_же и и__езн_т. И опять все смолкн_т и погрузит_ся в то_же жуткое гр_бовое безмолвие.

Потом появится на свет третий, о котором псевдо-Лябрюйер (fl. втор. пол. XX в. н. э.) напишет в своих «Характерах»:

Люди часто напоминают мне животных. Не в каком-нибудь уничижительном смысле, а просто фактически-физиогномически.

Только, может быть, раз на двадцатый я понял, чьи глаза напоминают мне его глаза. Я видел их изо дня в день, но никак не мог понять: чьи, чьи глаза напоминают мне его глаза? И вот наконец понял – акульи. Не в стереотипном смысле – кровожадные и т.п., а как бы стеклянно-завораживающие, почти неподвижные, а если и двигающиеся, то двигающие рывками – из одного статического состояния в другое. Не заметь ты этого броска зрачков, так и думал бы, что они вообще не двигаются.

Глаза его напоминали мне стеклянные глаза акульи еще и потому, видимо, что смотрели они на меня сквозь толстые линзы очков. Сильно увеличивающие мир для него, но сильно уменьшающие его глаза для мира. Оттого глаза становились еще мельче, чем были (?) на самом деле. (А вдруг они и были такими же мелкими, как казались?!)

Как так случилось, что брат его не носил очки, а он вот носит? В бабку, которая не расставалась с лорнеткой. Но, с другой стороны, она не расставалась и с нюхательными солями. Значит ли это, что в какой-то момент и он возьмется за что-нибудь нюхательное и с этим нюхательным уже не расстанется? Время покажет…

Для медицины наиболее интересным из выводка, бесспорно, окажется четвертая девочка: альбинос с белыми, как полагается волосами, такими белыми, что Мэрилин ей в подметки не сгодилась бы (недаром, последнюю и не заспиртовали, а первую – да, и она теперь спит вечным сном, как Спящая царевна в ее хрустальном гробу в ее любимой сказке, столько раз слышанной от мамы при тусклом свечении накрытой темной шалью настольной лампы, в стеклянном сосуде в кунсткамере). Конечно, пунцовость глаз «куншта» не могут не напомнить посетителю блоковских пьяниц с глазами кроликов, только глаза кроликов были уже принадлежностью самой Незнакомки и несколько пугали, а не звали в сиренево-очарованные дали. Общему впечатлению не помогал и крючковатый нос, от времени покрывшийся какими-то желтовато-коричневыми пятнами и местами будто облупившийся (отстали кусочки лопнувшей кожи). Но не будем печалиться, по совету уже упоминавшегося баса из знаменитого финала Девятой симфонии Бетховена (не забыть указать, где именно18), и перейдем к следующему ребетеночку.

Тоже девочка. Тоже с неординарной внешностью, хотя и в противоположном предыдущему случаю смысле и – без всякой иронии, сарказма или еще какого-нибудь аспекта зловредности и мизантропии. Эта девчушка – действительно прелесть без задних мыслей: всем удалась – и так соразмерна и эдак гармонична. Члены ее утратили, было, на время свою эту соразмерность и гармоничность в подростковый период, когда их индивидуальный рост природа, как всегда в этом возрасте, вытягивая, плохо координировала. Но на выходе, к двадцати, девушка вернулась к своей былой биоорганизации высшей пробы и даже, впитав в себя принципы диалектических концепций развития, превзошла своей девичьей былую девчоночью организацию, высоко и круто вспорхнув по спирали своего онтогенеза. Ясное дело, это не могло не пройти незамеченным у окружающих потенциальных половых партнеров обоих полов, окружавших молодую девушку-женщину, едва не захлебывающихся слюнками при виде ягодки.

Кого-то предпочтет она сама? – встал закономерный вопрос. Я, однако, уклонюсь от ответа на этот вопрос, чтобы не потрафлять низким литературным вкусам, во всем выискивающим лишь клубничку послаще и смотрящим на все почти книги без исключения как на более или менее удачные изводы «Кама-Сутры» Малланаги Ватсьяяны – откровенные или по-фрейдовски завуалированные.

Итак, следующий…

Вернее, следующая… Опять девочка. Оказалась очень способной к музыке. Отдали учиться на фортепиано. Выучилась. Поступила дальше. Закончила. Осела в музыкальной школе. Учила чужих. А потом рожала своих и носила им в сумке, как коза козлятам молоко, купленные в магазине бесконечные торчащие из сумки макароны. Иногда макароны получались полусырые, доваривать она уже не доваривала (воду слила, не кипятить же заново!) и выдавала за «аль денте», заливая обильно томатным соусом. Умерла своей смертью, спокойно, окруженная внуками, которых в отсутствии их родителей в очередной раз «высиживала», со спицами в руках, едва не завершив шерстяной носок очередному зятю. Этот носок завершила и связала мужу ее старшая дочь, чьими детьми счастливая бабка и была окружена.

В свое время уже Брокден Браун заметил в своем «Виланде», что особое здоровье выпадает на долю последнего ребенка (см. первый абзац четвертой главы). Более того, этот последний ребенок удивительно точно и полно воспроизвел черты соседа. Трудно предсказать экспертную реакцию монаха Менделя на это (хотя всегда можно ему возразить, что, мол, занимался ты своим горошком, вот и занимайся, а мы тут о живых людях!), но младший из детей, этот будто пластмассовый персикового цвета карапуз, действительно удивительно походил на соседа по лестничной клетке справа. (Не буду отвлекаться на описание черт во всей их конкретности, поскольку констатацией факта похожести последнего ребенка на соседа лишь хочу внести свою позитивистскую лепту в банк данных царства порой запутанной и отнюдь не горошечной сложности эмпирики сплетений человеческих физиогномических типов.)