Реципиент. Роман-головоломка - Андрей Верин

– На что мне ворожба, Игорь? Прошлогодним снегом сыт не будешь.

– А ты спроси сейчас любого, и он скажет, что уже сыт по горло.

Пушистый, мягкий, влажный, тяжелый, мокрый, настовый, с надувами, утоптанный, жесткий, леденистый, разбитый и целинный – казалось, за один день город повидал все существующие виды снега. А тот все шел и шел, не замедляя шага, обездвижил улицы и усыпил дома под белым одеялом. И я задумалась всерьез: не моих ли рук это мокрое дело? Самое время было покаяться.

– Игорь, у меня есть враг, – повинилась я.

– Ну, так убей его, – хохотнул изувер. – Похоже, в небе появилось божество, которое потворствует твоим желаниям. Настал срок приносить ему кровавые человеческие жертвы.

– Ну ты хватил! А если ты мне разонравишься, что делать? Подмешать тебе в еду крысиный яд?

– А почему бы нет? Попробуй. Но учти, я очень бдителен. Придется выдумать злодейство похитрее.

Нет, Игорь не отпускал грехи, он подбивал на преступления. Не исповедник – инквизитор.

– Он ведь волшебный, да? – спросил изверг. И рассмеялся, чуя свою правоту. – Он враг, но сказочный. Такой, что начинаешь ревновать его к другим: страшней всего та мысль, что не в твоей войне он будет побежден и не к твоим ногам падет, не тебе сдастся в плен. Не многим в жизни выпадает счастье обрести достойного противника. Особенно теперь, когда погребены во тьме столетий идеалы рыцарства. С ними покончил еще Генрих V, король Англии, в битве при Озенкуре, впервые вероломно казнивший пленных рыцарей. Он показал другим пример: нельзя миндальничать с врагами, всех их надо убивать. Желательно, с контрольной пулей в лоб.

Игорь потешался надо мной, но слишком благодатной оказалась почва, на которую ронял он зерна своих слов. И у меня перед глазами расцветало зрелище, воистину прекрасное: яркая кровь, что растекается по снегу и растапливает его до черной, как некроз, сырой земли, прожигает снег, как огонь – бумагу. Красивой смерти – вот чего недоставало моему врагу, проводившему дни в попытках создать шедевр искусства, чтобы стать шедевром самому.

Должно быть, Игорь прочитал это в моих глазах. И поспешил сменить поэтику средних веков на прозу жизни:

– Тебе нужно увидеть, – заговорщицки понизил голос он, – как от боли и панического страха смерти твой чудесный недруг скорчится в слезах, в соплях и потеряет весь свой шарм. Здесь пригодился бы слезоточивый газ – этот и слезы вышибет, и землю из-под ног. Но лучше бы твой неприятель умер как-нибудь нелепо. Например, захлебнулся с перепоя рвотными массами во сне.

– Игорь, как у тебя язык не устает нести такую ересь?

– Язык – самая сильная мышца. Я могу ворочать им глыбы слов. А ересь – это по твоей части. Ты у нас сегодня ведьма. Вот и сведи своего недруга в могилу – колдовством там… или зельями.

– Я не могу убить его, Игорь, – призналась я. И трижды в трех словах запнулась: – Я люблю его.

***

– Черт!

Брань прорвалась сквозь сон, и Снеговской проснулся от кошмара. Долго лежал и слушал, как сердце стучит в закрытую дверь грудной клетки. От взгляда на спящую рядом любовницу стало завидно: либо нервы у той были крепче, либо сны – приятнее.

Он встал, оделся кое-как, вышел на кухню. Удивился, что мысль о спасительной сигарете так запоздала, и закурил. Но никотин не успокаивал.

Снеговской знал: многие мужчины не выдерживают зрелища родов и падают в обморок… Но не во сне же.

– Черт, – выругался он снова.

Чертыхался Снеговской легко и с охотой, хотя ни в Бога, ни в оппонента его не верил. Иначе бы теперь молился, чтобы и на сей раз ему удалось избегнуть участи случайного отцовства. А так – лишь проклинал свою вчерашнюю неосмотрительность.

С кем бы он ни делил постель, Снеговской всегда жил один. Хотя учился на художника, считал, что всякую гармонию должно поверить алгеброй, а истину – физикой. Мир представлялся ему механизмом, собственная жизнь – программой, в которой случайные обрывки кода назывались чувствами. По большей мере чувства те оказывались неприятными.

Нынешней ночью Снеговскому приснился ребенок – новорожденный, сморщенный, синий. Не человек – орущий кусок мяса. Мать Снеговского умерла давно, так что даже светлая память о ней померкла, и ему чудилось теперь, что женщина из сна, возненавидевшая младенца еще в утробе, именно его мать и есть.

Когда он полез в сумочку любовницы за новой пачкой сигарет и обнаружил там початую упаковку таблеток, понял, что может спать спокойно, что в его постели не заведется третий – лишний. Вздохнул с облегчением. Но вскоре ощутил, что самолюбие его задето. Выходило: сожительница бережется от него, словно от вируса, и вверяет себя фармацевтике. Минутная радость сменилась досадой, и, хлопнув дверью посильнее, чтобы разбудить девушку, Снеговской покинул дом – ее, не свой.

Родившийся далеко на севере, на границе с Заполярьем, он приехал в этот мегаполис в поисках легкой наживы – город по праву считался исполинским денежным мешком. Но был и каменным мешком, войдя в который, легко можно было в нем пропасть навечно.

Хотя весна уже сменилась летом, воздух оставался холоден. Однако любимая киноактриса Снеговского, темноволосая знойная красавица, обдавала его жарким взглядом со всех рекламных плакатов, и настроение у молодого человека поднялось, как стрелка тахометра, на добрую тысячу оборотов. Видимо, потому, что никогда он не был джентльменом, Снеговской всегда предпочитал брюнеток.

День складывался удачно, только недоброе послевкусие сна, постепенно ставшее похожим на дурное предчувствие, не покидало его.

Проходя мимо книжного ларька у метро, Снеговской, подавив отвращение, взял с полки сонник в мягкой обложке, полистал страницы и нашел раздел с заглавием «Ребенок». В вещие сны он не верил. Но кошмары отрицать не мог.

«Младенец во сне – к большому удивлению; нагой – к беде, – сообщал Снеговскому толковый словарь снов. – Видеть во сне плачущего ребенка означает подвергать опасности свое будущее».

За миг до того, как он в раздражении захлопнул книгу, взгляд Снеговского упал на заголовок «Реципиент». Молодой человек подивился от души, кому могло такое диво сниться и что предвещал подобный сон. Но времени поинтересоваться не нашлось, а вот злоключения множились: любовница позвонила и неожиданно дала ему отставку без объяснения причины. Отключила вызов, а затем и телефон, лишив обвиняемого права на последнее слово и апелляцию.

Злой, как черт, которого он слишком часто поминал, низложенный герой-любовник возвратился в свою постылую комнату в общежитии. Пытаясь заглушить гнев и растущую тревогу, проглотил двойную дозу валиума, упал на панцирную кровать, провисавшую до пола, и стал ждать беспамятства.

Но сновидение явилось прежде, чем он успел заснуть: лежа на спине, Снеговской видел, как с небес посыпался невероятный, невозможный снег. Он попытался встать и подойти к окну, но тело не послушалось. На грани сна и яви запиликал телефон. «Vy priblizilis’ k porogu otklyuchenija, – с трудом разобрал Снеговской слова на мутном дисплее, – ot apparatov iskusstvennogo zhizneobespecheniya…» Не дочитав сообщение, он провалился в забытье, а телефон, выпавший из его руки, ударился об пол и разлетелся на части, звякнув в предсмертной конвульсии.

***

Пальцы его бегали по клавишам, глаза – по экрану, а мысль блуждала по просторам всемирной сети.

«Мужское имя. В переводе с латинского означает „молот“», – прочитал Гарри. Мельком просмотрел остальной текст, с довольством пробормотал: «Узнаю тебя, друг мой!» И удостоил вниманием только последнюю строку. «Для союза подходят: Галина, Екатерина, Мария, Анна», – гласила та.

Гарри никогда не верил в подобные предопределения. Однако теперь, когда все стояло на кону, он не хотел ничем пренебрегать. И потирая от нетерпения руки, бормотал себе под нос: «Ну-с, теперь-то, голуби мои, вы никуда не денетесь. Раз даже звезды так удачно встали, я позабочусь, чтобы вы встречались часто, очень часто!»

Глава 6. ОН (5 июня)

РЕПАТРИАЦИЯ

Возвращение на родину военнопленных, перемещенных лиц, беженцев, эмигрантов. А также транспортировка пострадавшего или больного специализированным транспортом до медицинского учреждения или места жительства.

Рассудив, что я не краб, передвигающийся боком, я предпочел сноуборду горные лыжи. Такого зрелища обитатели курорта не видели давно: не падал я, только пока лежал. Тело не слушалось, как будто в одночасье стало мне чужим, не по мерке сшитым. Ноги разъезжались, угрожая посадить на шпагат. Руки бестолково молотили воздух. Лыжи на ровном месте ускользали, палки служили не опорой – помехой. Снова и снова я заваливался и падал, набивая синяки, царапая до крови руки в обледенелом снегу.

За этим-то учением, в котором приходилось тяжелее, чем в бою, меня застал хозяин. Он вышел на склон в царственном облачении: упрятанный в дорогой мех и кожу – разве что перстней поверх перчаток недоставало, и с сигарой в зубах. Вылитый американский капиталист, сошедший с карикатур начала двадцатого века, владелец курорта выглядел столь же комично. Увидев меня, барахтавшегося в снегу, он крикнул, усмехаясь: