9+1 - Алексей Астафьев

– Можно и взяться, чего не взяться.

– До снега поспеешь?

– Поспею, государь, поспею.

Алчность была вшита в меня по рождению и составляла одну из доминирующих черт характера. Любые финансовые, земельные и прочие операции я в первую очередь рассматривал на предмет легкой наживы и без зазрения совести обогащался за счет государственной казны и лояльного отношения к моей персоне главы государства. Вот и здесь не удержался – приголубил десятину, а то и боле. Ничегошеньки не могу с собой поделать… Коли течет золотко мимо рта, ну, как тут не зевнешь разок-другой? Но и работу же знал! Не то, чтоб некоторые нерадивые…

Возвращаясь с княжеского совета, я пребывал в приятном возбуждении. И тут на моем пути возник лакей Гришка с ложкой дегтя. А я терпеть не мог, когда дворовая прислуга не отвечала моим представлениям. Я замечал все тонкости, будь-то искусно скрытый зевок или вольное положение пальцев рук. В таком случае, я строил всех поздним вечером и преподавал им вместо отдыха правила хорошего тона, а потом отправлял крестьянскую братию на свои угодья для утилизации провинности. Месяц проблем не возникало, а позже, как по заказу, все повторялось сызнова. Ну что с них взять? Чурбаны неотесанные, чернь гнилостная!

– Гриха, а ну вели всем собраться. И мигом!

– Слушаюсь, ваша светлость.

Через десять минут пятнадцать человек вытянулись в линейку по ранжиру.

– А ну-кась, домовые, кто может растолковать Григорию – как надлежит облачаться в господской усадьбе?

– Ваша светлость, прошу вас, позвольте самому все рассказать пó толку.

– Даю одну попытку объясниться, Григорий. Если дело скажешь, так тому и быть – распущу. Не сможешь убедить – придется всех проучить. Тяжелую ношу народу навертишь – с песней корчевать земельку.

– Ваша светлость, не силен я к своему стыду в речах красивых да утонченных, но все расскажу как на духу, без утайки и вранья, ей-ей. Кухарка княжья – Ангелина, значит, несет пустые приборы на подносе и варенье еще – малину, ну навстречу идя как бы. А я ей. Ну, известно – парень я споркий – не люблю медлить, иду как обычно, ну для своей походки, а, скажем, другому кому, ну хоть Витьке Косому – шибко гараз иду. Ну-т, дело-то дале совсем не в аккурат поехало. Значит, как сверканет мне зайчик солнешный от подноса-то, да лучше б в глаз, ан нет, прямиком в носопырку. Щекотно стало гараз, ну и всем известно, что по разу я не чихаю. Семь разов, никак не меньше. Пятый был вовсе непутевый. Я ак чихать начну – глаза сами прикрываются, как котенок слепой, ей-ей, незрячий будто. Вот и столкнулся с Гелькою, поднос-то мигом навернулся, а хуже всего то, что варенье там было, в коробчонке-то, будь оно не ладно. Порткам сильно гараз попало, я еще прикинул, что лучше, мол, сразу их в бадью замочить, а то малина въестся гараз и пиши-пропало. А портки-то у меня одни парадные, пришлось навозные одеть, не дюже ведь гольем по двору расхаживать. Помилуйте, государь. А коли мало проку вы в моих словах отыщете, смилуйтесь, не серчайте, батюшка вы наш, прошу вас, Христа ради, отпустите народ добрый, токмо меня окаянного проучите по совести. Хоть надерите плеткою, как сидорову козу.

– Ха-ха-ха, – я от души рассмеялся над суетливым Грихой и его незатейливой историей. Смотрю, дворовые тоже еле сдерживаются, чтобы не прыснуть.

– Ладно, Григорий, будь по-твоему. День сегодня пригожий, да и в слове твоем прямоту видать. Разойдись, темнота!

– Спасибо, государь. Молится за тебя стану…

– Давай чеши, портки стирай, к завтрему эта история негожа будет.

Разбредался народец не шибко скоро, все потешались, а кто и громко ржал над вареньем гелькиным и над портками парадными.

Вот олухи царя небесного, как выкинут что, право, как дети малые. Дети, детушки мои родные, к вам иду с Манюшкой, отрада вы моя наследная. Все уж спят, поди.

Аккуратно прокравшись не скрипучей дорогой, зашел через задворок в дом. Веранда у меня – загляденье. Тихо, уютно и покойно. Ни кумаров, ни холодов, а все что надо под рукой. Лучину зажег. Из шкапика бражку достал. Ковшик хлоп. Ух, ляпота! Тепло пошло по телу и истома душевная заластилась удалью.

– Олежа, а я все тебя дожидаю, голодный небось. Каша е, а то и щей поешь.

– Не, матушка. Я уж бражки тяпнул. Не тревожься милая. Поди же ко мне, обнимемся, голубка моя ясная.

Что еще надо человеку. Счастье – так просто. Жена ненаглядная, да деток ладных вырастить. А остальное само приложится, лишь бы котелок варил поживее.

– Спят касатики-то?

– Спят, Олеженька, сладко-пресладко.

– Маша, а ну, давай-ка с тобой по чарочке саданем.

– Ой, ну ее, помнишь третьего дня уговорил, а я-то… ой-ой-ой, гараз хмельная была. Аж шаталась в ногах.

– А мы по чекушке, чуть посидим и баиньки. Давай, а?

– Давай, проказный, но если что спьяну не то ляпну – не обессудь. Ладушки?

– Ладушки-ладушки, я ж тебя и спроваживаю, ну ли…

Пока я орудую с бражкой, Мария смотрит на меня. И я тоже на нее гляжу, во век не налюбуюсь… Господи, чем милость такую заслужил, никак в толк не возьму.

– Пойдем на крыльцо, август на дворе. Звезд, должно быть, видано-невидано.

– Маруся, я сегодня деньгами разжился, можа где еще избушку построим, где потише, да поспокойней. Уставать я от службы стал. На будущий год отставку зачну выпрашивать.

– У князя?

– У кого же еще?

– А ну не пустит ежели?

– Пустит, пустит – не молод уж, сорок девятая година идет.

– Да что ты родименький, в самом соку еще, так сегодня приголубил, аж голова вся кругом, как вспомню.

– Ой ли, Манюша, кабы не ты, давно уж не годный был бы.

– Ай, прям, Олежа, не наговаривай. Силы у тебя, что у быка трехлетки. А все ж, верно ты говоришь, домик бы нам тихий, без глаз лишних и хлопот. И прислуги особо не надобно – кухарку да скотника. Жили бы в свое удовольствие, да детишек растили. Я-то князю роднее по крови, коли воле твоей угодно – могу сама за нас словечко замолвить, ну?

– Это ты брось. Я ли не лучший его товарищ? Преданней есть ли?

– То верно, батюшка. Но сможет ли он без тебя ладно так заправлять делами?

– А я уж наместника готовлю. Рынский Петр.

– Рынский? Не опростоволосится?

– А бес его знает, не должон – суровый вроде.

– Тьфу, не к добру сегодня рогатых вспоминать. Сплюнь скорей, ну?

– А знаешь, что я думаю? От судьбы не сгинешь и не отхаркаешься. Время настанет – прийдет смередушка и не деться никуда, как миленький в могилку ляжешь.

– Олежа, да ты что ж такое несешь-то, господи прости. Пьян видать сверх меры, а?

– Пьян, родимая, чую встану – закачаюся. Но голова-то ясная как никогда. Легко гараз. И знаешь, страх кудай-то запропал совсем. Ладно все как есть. Раньше что-нибудь да стращало, а нынче как рукой сняло. И радость на душе теплая, аж Гриху нынче за проделки не проучил. Что господа, что прислуга, все как родные как бы. Чудно гараз… и легко.

– Ой, не к добру слова твои, боязно мне, родименький.

– Не дрейфь, Маруська, чему быть – того не миновать.

– Олежа, нынче пастух на соседнем дворе помер, говорят он не здешний. И болезь, говорят, страшнючая какая-то.

– Не Глеб ли одноглазый?

– Во! Враз угадал! Знаешь что ли?

– Ясно дело знаю. Его же телочек-то пригнан был.

– Ой, ну ежели телок тот тожа заразный какой был?

– А ели мы его?

– Вроде не. Не. Куда там, он худосочный был, как червь на солнце, так я Кондрату велела на солонину пустить.

Приступ кашля разбередил глотку.

– Что ты? Захворал никак? Молочка можа хлебнешь?

– Господи, да кумара проглотил нечаянно. Вот и поперхнулся.

Я тихонько поднес руку с откашленной мокротой к лучине. Слизь с кровью.

– Ты вот что, мать, солонину тую закопай намертво, мало ли и вправду что не так с телком. Слышишь, не вздумай иначить.

– Скажешь тоже, что ж я дура набитая? Пойдем спать, Олежа. Утро вечера мудренее.

– Пойдем, ладушка моя, пойдем ненаглядная.

Я уложил жену спать. Поцеловал в бочок. К детям не пошел, дай вам Бог, родные мои.

Сегодня дел невпроворот навалилося – трапезничать особо некогда было. Так я солонинки пару лоскутов схватил и слопал в один присест. Дернул меня бес! Горло сжималось на глазах чьей-то мертвой непознанной хваткой. Черная дымка вылезла из головы, затуманив взгляд. Воздуху маловато. Тихонько прокравшись не скрипучей дорогой вышел из дома, через задворок. Эх, ладная у меня веранда – все под рукой. В глазах темнело быстрей, чем на дворе. Как жалко-то все… как же так все… Эх! Я припустил к одиноко стоящему дровнику. Там раньше дом был крестьянский. Так я выжил семью ту, обобрав их как липку, пустил пару на ветер, ладно хоть бездетные были. Земля мне якобы понадобилась… На кой черт? До сих пор бурьяном место заросше. А дом ихний гараз ветхий был. Так пригнал дворовых – разобрали на дрова, да дровничек справили. Теребил я народец-то… гараз шибко теребил… Мокрая трава, а запах—то, во запах-то! Доползу-доползу… Ничего, чуть еще… В голове что-то трещало и лопалось.