Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян

После этого случая наш лагерь сдружился еще больше, а мой отец стал крестным младшей дочери Газара.

Пирушки в доме парона Рапаэла почти прекратились. Правда, к ним по-прежнему приезжали разные люди со своими мадамами и цыплятами, как говорил мой отец, но прежние шашлыки и кюфта почти перевелись. Эта неожиданная скромность рапаэловского семейства несколько удивила нас и дала повод ко всевозможным толкам, пока не выяснились истинные причины ее.

Мы догадывались, что парон Рапаэл просто прибедняется.

— Жить стало трудно, еле концы с концами сводим, — говорил он своим гостям, да так, чтоб и нам слышно было.

И мы понимали, что это делается не из боязни вызвать зависть у жильцов, а потому, что на это у него более серьезные причины. Товарищ Сурен говорил Газару и другим:

— Не верьте ему, хитрит он — Советской власти боится.

И действительно, постепенно нам стало ясно, что в жизни парона Рапаэла не произошло никаких перемен. Перенесли только место пиршеств. Теперь пиры устраивались в далминском саду, куда в условленный день съезжались в фаэтонах дружки парона Рапаэла.

Первые сведения об этом исходили от жены Врама, Эрикна́з, хромой на обе ноги и забитой женщины.

С тех пор как Врам стал работать в саду, Эрикназ часто приносила домой что-то завернутое в белую тряпку. Мы долго ломали голову над тем, что бы это могло быть, пока однажды жена Газара, Вергу́ш, не спросила:

— Сестрица Эрик, что это ты несешь?

— Да так, продукты.

— Откуда?

— Да Врам покупает.

— Слушай, а что это он раньше не покупал?

— Эх, сестрица, что мне от тебя скрывать: хозяйка дает из сада, понимаешь?

Потом дошли и другие слухи. Говорили, в кофейне черного Артура отец Остолоп как-то сказал:

«Такие пиры, как у Рапаэла в саду, вам и не снились! Ну, а вино у него словно кровь Христова…»

Дважды приглашались на эти пиры и зурначи из «конторы» — дголчи Газар сам говорил об этом.

Вот какая была, с позволения сказать, «политическая атмосфера» на нашем дворе после столкновения. Но меньше всего это заботило меня и моих товарищей. Мы жили по-прежнему: строили дворцы из грязи, вертели юлу. До нового учебного года было достаточно времени, которое надо было чем-то заполнить.

РАЗЛУКА

В дни школьных каникул произошло одно очень важное событие, особенно коснувшееся нас, малышей. Шефствующий над нашей школой завод посылал за свой счет в юнкомовский лагерь группу учеников, перешедших в пятый класс, в числе которых были Амо и Погос.

Тогда, в первые годы Советской власти в Армении, юнкомовские организации у нас не были особенно распространены. Правда, Зарик и некоторые ученики стали юнкомовцами, но даже они имели очень смутное представление о своем звании и обязанностях. Например, Зарик знала лишь несколько элементарных положений, которые она усвоила из небольшой книжки, называвшейся, кажется, «Уставом юнкома». Три конца галстука — это три поколения пролетариата, а узел галстука — нерушимая связь этих поколений. А галстук красный потому, что на нем рабоче-крестьянская кровь. (Кстати, это положение было для меня самым загадочным и невероятным, так как объяснения Зарик я понимал дословно.) Салютовать надо всей ладонью, потому что на земле пять частей света (тогда об Антарктиде еще твердо ничего не знали). Салютуя, руку надо держать выше головы, потому что интересы всего пролетариата превыше личных, и т. д.

Мне кажется, что до отъезда в лагерь Погос и Амо и этого не знали, тем не менее они страшно загордились, так что мы с Чко даже на них обиделись.

Как-то утром, в конце июня, мы собрались на школьном дворе провожать отъезжающих в лагерь. Все они, около тридцати человек, были в коротких черных брюках и белых рубашках, чисто умытые и причесанные, так что старенькая учительница, товарищ Анна, даже прослезилась.

За отъезжающими должны были прибыть автомобили, что также было событием немаловажным. Вряд ли кто из собравшихся хоть раз ездил на автомобиле. Поэтому к радости отъезжающих и их родных примешивалась тревога.

— Гляди, Погос, не вывались из автомобиля, — не скрывая волнения, говорила ему мать.

Керосинщик Торгом старался унять жену:

— Ну подумаешь — автомобиль, эка невидаль!

Эти слова он произносил легко и беспечно, никто не мог подумать, что керосинщик Торгом хотя и побаивается, но давно сам мечтает поездить на автомобиле.

Вожатый, товарищ Аршо, построил в шеренгу отъезжающих, сделал перекличку и проверил их вещи. Ребята взяли с собой то, что требовалось по списку. Брать еду не полагалось, и в связи с этим последовал ряд комических «разоблачений».

Так, после проверки выяснилось, что мать Погоса ухитрилась запихнуть в его сумку тридцать пять яиц, десять круглых пирогов, шесть лавашей, вареную курицу, сыр и еще что-то. Мы были уверены, что за всю свою двенадцатилетнюю жизнь Погос вряд ли когда-либо видел сразу столько еды.

Наконец машины прибыли. Это были большие автобусы, крытые брезентом. Над мотором одного из них вился пар; точно такой я видел над горой Везувий в книжке у Зарик.

Погрузка продолжалась более получаса. И все это время на школьном дворе стоял такой гвалт, что перекрывал грохот жестянщиков.

Перед тем как сесть в машину, Погос отвел меня и Чко в угол двора и, великодушно жертвуя нам один из своих круглых пирогов, сказал:

— Учитель, Чко, вот я уезжаю — поглядывайте за моими голубями, а то Мко щенок еще. Вы смотрите, чтоб Хачик не переманил моих голубей.

Мко — шестилетний брат Погоса, которому после соответствующего инструктажа поручили уход за голубями.

Мы, конечно, пообещали помогать Мко во всем и тут же слопали пирог.

Наконец все отъезжающие заняли свои места, шоферы с деланным безразличием заканчивали дела. Потом автомобили зафыркали, задымили и медленно