Наши собственные - Ирина Карнаухова

Хорри принимает из рук Тани ключ, как величайшую драгоценность. Он крепко зажимает его в правой руке, а левой лезет в карман, — там всегда есть все нужное и ненужное. Из кармана тянется проволочка, падает гайка, гвоздь, свистулька, пряжка от пояса, и, наконец, появляется белая тесемка. Хорри нанизывает на нее ключ, надевает тесемку на шею и прячет ключ под рубашку. Все облегченно вздыхают: ключ в надежном месте.

Заперт запас на самый, самый черный день, но от этого ведь не легче сегодня. Все больше и больше экономит Анна Матвеевна, все больше недоедают ребята.

Начиная готовить, насыплет Анна Матвеевна в кастрюлю полную порцию крупы, как полагается, а потом и начнет ложками отсыпать обратно в мешочек. Отсыплет ложку, посмотрит-посмотрит и отсыплет еще одну. И чем больше становится в мешочке, тем жиже будет сегодня суп, а хлеба ведь нет! Есть еще немножко муки, и печет из нее Анна Матвеевна плоские пресные лепешки, но, по правде сказать, не очень-то они вкусны. За обедом Анна Матвеевна делит еду сосредоточенно и сурово. Положит на тарелку лапши или каши и размазывает по тарелке ложкой, чтобы казалось больше. Но голод ведь не обманешь.

Вся надежда на огород. Щетиной поднялся там зеленый лук, закурчавился нежный салат, на длинных грядках выставила розовые бока редиска, а там внизу, под землей, невидимые глазу, уже стали надуваться, пучиться, расти розовые длинные картофелины. Это лежат в земле запеканки, котлеты, картофельные супы, — богатство, спасение, сытость. Но до этого еще далеко. Еще только начало июля. И спят супы и запеканки в маленьких твердых шариках, которые даже подкапывать еще рано.

А салат и редиска и зеленый лук все больше и больше занимают места за столом. Как было бы хорошо, если бы рядом с ними шипели на сковородке пухлые котлеты или глазастая яичница, или хотя бы каша лежала на тарелке осыпающейся высокой горкой!

Но и порции каши становились с каждым днем меньше, а нужно было еще уделять по горсточке Одноглазому и Тишке.

Лето стояло жаркое. Все понимали, что овощи надо спасать, и добросовестно поливали огород. Даже Лиля не раз бралась за лейку.

Анна Матвеевна все думала, чем бы еще покормить ребят.

Вот вспомнила про щавель, и все ползали по полянкам и собирали узкие листочки. А потом весело стучала сечка в деревянной чашке и щедрой рукой наливала Анна Матвеевна в тарелки зеленый пахучий щавелевый борщ с молодой свекольной ботвой. Его было так много, сколько хочешь! И так вкусно. Анна Матвеевна положила в кастрюльку кусочек копченой колбасы. Пусть он был маленький, этот кусочек, но борщ так замечательно пахнул!

— Совсем как «Суп из колбасной палочки» у Андерсена, — сказал Юматик, и все рассмеялись.

А еще был праздник, когда Хорри научил собирать пестики.

Пестики — это такие молоденькие сладковатые хвощи. Ребята собрали их множество и опять были сыты.

Но сытость от этих супов была какая-то недолгая, и скоро снова голодный червячок начинал сосать под ложечкой. Муся постоянно хныкала, просила есть, и Анна Матвеевна, с молчаливого согласия остальных, давала ей лишнюю ложку каши. Пинька частенько шарил в буфете, надеясь найти забытое там печенье или кусок сахару. Юра сосредоточенно жевал дикий чеснок, считая, что этот витамин заменит ряд недостающих продуктов. К Юматику невозможно было подойти ближе чем на два метра.

Вечерами как-то стихийно возникали разговоры о еде. Вспоминали о шипящих на сковородке котлетах, о топленом молоке с коричневой коркой, о пирогах, пирожках, кулебяках, которые пекли мамы или бабушки, и даже о прозаической манной каше, которая когда-то вызывала такой яростный отпор.

Даже Анна Матвеевна, забыв осторожность, вдруг начинала вспоминать, как она работала в большом ресторане, и сыпала непонятными названиями: «консомэ», «де воляй», «фритюр». Она произносила их так нежно, как слова из лирической песни, и ребята затихали, подавленные мыслью, — какое количество вкусной еды было в мире! И начинали поглядывать на заветный шкаф. А Таня строго-настрого запретила даже думать об НЗ.

Правда, Хорри никогда о нем не забывает; он стал очень плохо спать с тех пор, как ключ был поручен ему. Хорри все время казалось, что кто-то лезет в окно, взламывает шкаф. Он вскрикивал во сне, вскакивал на ноги, то и дело ощупывал ключ, который висел у него на шее.

— А особенно ночью боюсь потерять, — говорил он Юматику. — Я, однако, очень крепко сплю. Ты, пожалуйста, буди меня ночью, а то, знаешь, ответственность какая, совсем спать мне нельзя.

И Василий Игнатьевич плохо спит по ночам. Встанет, бродит по опушке сада, подальше от дома, и все думает, думает.

Трудно быть оторванным от людей, трудно сидеть сложа руки, когда родная страна в беде, и знать, что ничем не можешь ей помочь.

Неправильно мы все делаем. Неправильно, — думает Василий Игнатьевич, зря детей мучаем. Надо найти немецкое начальство, рассказать — так и так, мол, не с детьми же они воюют!? Немцев я знаю, в пятнадцатом году воевал, на заводе с одним немцем работал; ничего человек был, вежливый, обходительный. Вообще культурная нация. Дадут, наверно, продуктов, подкормят, да и передадут нашим. Дети ведь не воины, не работники. На что они им? Ну, а если я и Анна Матвеевна им понадобимся, тогда в плену у них останемся, но ребята-то, ребята домой попадут…

Только решит так Василий Игнатьевич, только заикнется об этом, как обрушатся на него Анна Матвеевна и Таня, и Лиля. Начнут плакать от страха малыши, и опять Василий Игнатьевич сдается.

Но одно он решил твердо, и в этом его уже никто не переспорит. Он защитит ребят хотя бы от бомбежки.

Василий Игнатьевич выпросил у Анны Матвеевны две простыни, уселся на крыльце и стал сшивать простыни крепкой суровой ниткой. Рядом с собой он положил кумачовую полоску. На ней все еще белеет надпись: «Добро пожаловать!»

— Зачем вы шьете такую большую-большую простыню? — спросила Муся, усаживаясь у ног старика.

— Это будет флаг.

— Какой флаг, для демонстрации? А почему он белый?

— Гм… Гм… Это не для того…

— А для чего?

— Это флаг Красного Креста.

— А где крест?

— Крест я вот здесь нашью, на флаге. Вот из этой полосы.

— Ну, это же для встречи! — удивилась Муся. — Это «добро пожаловать».

— Ну, я не той стороной, — не «добро пожаловать»…

— Не понимаю… — устало протянула Муся.

— Ну, мы его вывесим на крышу, — бодрится Василий Игнатьевич, — пусть знают, что у нас здесь лечебное учреждение.

— А для чего?

— Ну… чтобы не… — взглянув в наивные Мусины глаза, Василий Игнатьевич не докончил.

— Иди-ка ты, Муся, к Анне Матвеевне, а то ты ничего не понимаешь, и я сам ничего не понимаю.

9. Стук в ночи

Однажды долго засиделись в столовой старики и Таня.

Таня пыталась заниматься физикой, хотя и понимала, что экзаменов в вуз для нее нынче не будет. Но ей нужны были эти занятия, — они собирали, подтягивали, они помогали крепче держаться и горячее верить. Трудно было работать при свече. Таня напрягала глаза, и глаза уставали смотреть, и ресницы опускались. Таня встряхивала головой и снова погружалась в формулы. Анна Матвеевна сосредоточенно чинила Мусино платьице, а Василий Игнатьевич сидел, сжав руки на коленях, и упорно глядел на огонек свечи.

Был тот час позднего вечера, когда на дом наползали ночные страхи, когда треск мебели и шорох за обоями заставлял вздрагивать, скрывая страх друг за друга.

И вдруг кто-то зацарапал в окно.

Это был еле слышный звук, подобный шелесту сухого листа по замерзшей земле, но его услышали все трое. И каждый постарался спрятать свой испуг от остальных и сделать вид, что ничего не случилось. Василий Игнатьевич схватился за «Огонек». Анна Матвеевна быстрее заработала иголкой, а Таня беззвучно задвигала губами, заучивая формулы.

Но звук повторился. Он был чуть громче, но настойчивее и определеннее. Это не было случайностью, это было требование услышать и открыть.

— Вы слышите? — спросила Анна Матвеевна. — Что это такое?

— Это… это кто-то стучит, — взволнованно прошептал Василий Игнатьевич.

И оба старика вопросительно посмотрели на Таню, как будто в руках у этой девочки лежали все судьбы здравницы и она вольна была выбирать ту или другую.

Таня побледнела; страх сжал ей сердце; она оглянулась, но рядом не было никого, кто бы мог помочь… Все же опасность видимая и явная всегда легче скрытой… Таня встала, подождала, пока пройдет предательская дрожь в коленках, подошла к окну и распахнула его. В то же мгновение Василий Игнатьевич задул свечу. Перегнувшись через подоконник, Таня увидела темную фигуру, прижавшуюся к стене.

— Впустите, — прошептал знакомый женский голос, — это я — Мокрина. Заднюю дверь откройте.

Мокрина была доярка соседнего колхоза, которая привозила в здравницу молоко.