Наши собственные - Ирина Карнаухова

И вот остановлен движок, покрыты маслом части машины, и стоит над ним, опустив измазанные руки, Василий Игнатьевич, склонив голову. «Замолчало сердце здравницы. А как мирно, как ровно стучало! Как, бывало, прислушивался я: „Стучишь, не даешь перебоев. Молодец, машинка! Стучи, стучи!“»

Замок повис на главных воротах. Огромный чугунный, он охраняет вход от врагов. А для друзей узенькая калитка прямо в лес. Так и будем жить: для друзей лазейка, калиточка, оторванная доска, заросшая тропка… Для врагов… ну, об этом лучше не думать.

В дом вернулись замкнутые, суровые…

— Где же завтрак, Анна Матвеевна?

Анна Матвеевна молча вынула из буфета груду тарелок, вилок, ножей, положила все это на стол и села.

И вид этой беспорядочной груды на белой крахмальной скатерти, на которой всегда так красиво, в строгом и четком порядке, располагались приборы и цветы, вдруг особенно ударил по сердцам детей. Он говорил о несчастьях, разрухе, о разваливающейся жизни, о растерянности и несобранности взрослых, о страхе и неверии… Никто не двинулся с места; молча глядели на неуютный стол.

— Надо же накрыть, — сказала Лиля удивленно.

— А все равно, — досадливо махнула рукой Анна Матвеевна, — не до этого сейчас.

Но Лиле не все равно.

Она аккуратно разгладила скатерть, расставила приборы, поставила солонки, подставочки, графин и бокал для воды. Тогда ребята подошли к столу и уселись на свои места.

— А руки? — спрашивает Таня.

И все покорно идут в умывалку.

Положим, не все. Леша делает вид, что это его не касается, и, держа руки в карманах, вызывающе смотрит на Таню.

«Он не послушает меня. Он не послушается, и что я должна тогда сделать?» — напряженно думает Таня.

Она отходит к буфету и начинает перебирать салфетки.

Таня! Обернись! Потребуй! Надо быть крепкой, надо быть сильной, Таня. Не для себя… Для них… Эта первая уступка, первое отступление, оно поведет за собой другие. Обернись, Таня, не прячься за ненужную работу!

Таня оборачивается.

Она смотрит Леше прямо в глаза, в эти ленивые нагловатые глазки. Руки ее крепко сжимают салфетку, а сердце гулко стучит и стучит. В ней нарастает ярость. И, вкладывая всю свою силу в короткую фразу, она делает шаг к Леше и говорит почти шепотом:

— Иди сейчас же!

И Леша вдруг обмякает, опускает глаза и, намеренно медленно поднимаясь, все-таки идет к умывальнику. Да, да, идет и даже моет руки щеткой.

Победа за тобой, Таня, но сколько еще таких стычек впереди!

Дети едят вяло. Катя начинает понемногу всхлипывать.

— Не могу есть, — говорит она, — каша какая-то колючая. Мама мне такую не давала.

Муся тотчас же разражается плачем:

— К маме хочу! Я хочу к маме…

— Зачем плачешь? — обнял ее за плечи Хорри. — Не надо.

— Муся, перестань! — говорит Таня, а голос у нее предательски дрожит. Выпей воды. Юматик, налей ей воды.

— Графин пустой, — говорит недоуменно Юра.

— Кто сегодня ответственный за воду? Посмотри в расписании.

— Пинька, — Юра укоризненно смотрит на друга. — Ну, конечно, Пинька.

Таня еще пытается быть строгой:

— После завтрака принесешь четыре ведра.

— Мне сегодня некогда, — Пинька безразлично смотрит в окно. — Я завтра буду дежурить!

— Некогда? Какие у тебя дела?

— Личные.

— Они, Танечка, с Юрой за старой банькой в кустарнике что-то делают, а нас к себе не пускают, — всхлипывая, жалуется Муся.

— А тебя это не касается. Чего разболталась? — рассердился Пинька. Юра, скажи ей. Это ведь для всех нужно.

Но Юра молчит.

— А воды не принес? Вот какой! — продолжает Муся.

И Пинька вдруг полез на маленькую Мусю с кулаками:

— Я тебе задам, сплетница! Ябеда! Как стукну!

Анна Матвеевна еле успела стать между ними.

— Перестаньте ссориться, ребята, — сказала она устало. — Я сама принесу или вот Василия Игнатьевича попрошу.

Таня еще раз попыталась навести дисциплину.

— Нет, Анна Матвеевна, я не разрешаю, — дежурный должен принести.

Леша, хмыкнув, ногой отбросил стул и заговорил насмешливо:

— Поехали в здравницу — попали на каторжные работы, а за путевку ведь деньги плачены!

— Как тебе не стыдно!

— Чего стыдно? Сущая правда, и вообще ты слишком разошлась — тоже мне начальство!

Леша вышел из комнаты. Возмущенный Юра побежал за ним вслед.

Неловкая тишина Наполнила комнату. Все смотрят в сторону или на скатерть.

Слезы заблестели на глазах у Тани.

— Ну вот… С самого начала нехорошо у нас получается. Наверно, я что-нибудь не так сделала. Лиля! — Но Лиля молчала, и Таня, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.

— Идем, Муся, кухню убирать, — наша очередь, — сказала Катя, и обе девочки ушли на кухню.

Лиля аккуратно сложила свой прибор и унесла из столовой. Хорри уже давно возится в огороде. А старики остались сидеть у неубранного стола.

— Что это за дети такие, Василий Игнатьевич! Подумать только — война, кровь кругом льется, нам к своим не пробраться, а они из-за ведра воды ссорятся.

— Сами мы виноваты, Анна Матвеевна. Уж очень мы их избаловали, все им, все им. И лучший кусок, и дворцы, и стадионы, и школы, и театры…

— И растут к работе совсем не приучены… Все им подай, все за них сделай.

Только успела сказать Анна Матвеевна, как из кухни прибежала Катя:

— Анна Матвеевна, я кухонную посуду не мыла и мыть не буду. Нечем. Воды нет.

И Муся за ней:

— А я кухню не убирала: там всюду грязные кастрюли наставлены — не повернуться. Пойдем, Катя, в фантики играть!

И встала старушка Анна Матвеевна:

— Ну, Василий Игнатьевич, возьмемся уж мы с вами, старые пролетарии.

Поднялся Василий Игнатьевич:

— Пожалуйста, Анна Матвеевна!

И вот уже звякает цепь у колодца и звенит посуда в лоханке.

А наверху, у себя в комнате, Таня думает и думает:

«Ничего я, видно, не сумела. Все неправильно начала… Не могу я. Мама, бывало, меня дразнила: „Мягкая, как воск“, — а тут нужна дисциплина, строгость. А они не хотят меня слушаться. Не понимают. Трудно, ох, как трудно мне, мамочка!»

Да, Таня, трудно. И общая растерянность и страх, и плач Муси, и эгоизм Леши, слабость стариков, отчужденность Лили, отсутствие Геры — все это легло на твои плечи. Не позволяй им сгибаться. Нельзя. Ты старшая здесь, и ты комсомолка. Тебе придется ответить Родине, Когда она спросит, все ли ты сделала, что было в твоих силах, и даже немного больше. Так она спрашивает со своих лучших детей.

Вечером, в положенный час, ребята собрались к ужину.

— Вы, ребята, ужинать пришли? — спросила Таня.

— Да, конечно.

— Да… да.

— А что на ужин?

— Ужина, — сказала Таня спокойно, — не будет.

— Почему?

— Как это не будет?

— Потому что дежурные не принесли воды и не налили керосину в керосинку, не почистили картошку.

Все поворачиваются и смотрят на Пиньку и Лешу. И так смотрят, что те невольно опускают головы.

7. Я буду жить!

Гера вернулся. Он остановился на пороге, и восклицания, приветы, вопросы замерли у всех на губах. Он осунулся и почернел. У него сгорбились плечи, рот, сухой и опаленный, был плотно и жестко сжат.

Держа за дуло ружье, он тащил его по полу, и ложе подскакивало и стучало по половицам.

Гера прошел сквозь полную людьми комнату, как сквозь пустыню, — для него никого не было вокруг. Он вошел в свою каморку и закрыл дверь.

Взволнованные ребята молчали; они проводили его глазами, и никто не сказал ни слова. Только Василий Игнатьевич ниже опустил голову.

Анна Матвеевна вдруг решительно встала, обдернула на себе халат и, вся подтянувшись, пошла в комнату Геры. Тягостное молчание придавило ребят. Никто не шелохнулся, не посмотрел на другого, не зашептался.

Сколько времени прошло, — не знаю.

Анна Матвеевна вошла в комнату, закрыла лицо руками. Все повернулись к ней, но никто не задал вопроса.

— Ребятушки, — сказала Анна Матвеевна шепотом, — у Геры все убиты: и мать, и братишка…

Таня перехватила полный ужаса взгляд Муси, судорогу на лице у Юры и, подавив рыдание, сказала:

— Ребята, уйдем отсюда…

Хорошо, что она увела младших. Даже издали доносился сюда плач Муси и взволнованные голоса мальчиков.

Юра направился было в комнату Геры, но Лиля остановила его:

— Не ходи, Юра, не надо его сейчас расспрашивать, утешать. Анна Матвеевна, у вас найдется чего-нибудь поесть? Ведь он совершенно истощен.

— Возьми на кухне кашу.

Анна Матвеевна ушла к себе в комнату — поплакать. Василий Игнатьевич к себе. В доме, придавленном новым несчастьем, тихо, в комнате пусто. Тогда вышел Гера и стал ходить по столовой от дверей к окну, от дверей к окну…

Лиля не хотела тревожить его; она шла в столовую за ложкой. Увидев Геру, она бесшумно остановилась на пороге и повернулась, чтобы уйти, но Гера обрушил на нее свою боль, свой гнев, свою ненависть, все, что бушевало в нем.