Наши собственные - Ирина Карнаухова

Лиля не хотела тревожить его; она шла в столовую за ложкой. Увидев Геру, она бесшумно остановилась на пороге и повернулась, чтобы уйти, но Гера обрушил на нее свою боль, свой гнев, свою ненависть, все, что бушевало в нем.

— Что ты тут ходишь? — закричал он зло. — Что тебе от меня надо? Ненавижу я тебя! Ненавижу. Отстань от меня, отстань! Никого мне не надо! Провались все к чертовой матери!

Лиля ошеломленно молчала; руки у нее задрожали, но она все понимала. Всё. И вдруг спокойно и деловито она поставила на стол прибор и положила в тарелку горячую, вкусно пахнущую кашу.

Гера осекся и стал удивленно следить за тем, что делает девочка.

— Что это? — спросил он.

— Тебе надо поесть.

Гера вспыхнул снова:

— Не надо мне вашей еды! Не надо! Не надо! Не приставай ко мне! Не трогай!

Лиля смотрела в сторону.

— Что ты молчишь? Что ты стоишь и молчишь?

— Я знаю, что тебе очень тяжело, — уронила Лиля тихо.

— Не твое дело, уходи! Не надо мне вашей жалости! Убирайся!

— Хорошо, — Лиля покорно ушла и закрыла за собой дверь.

Гера стоял у стола и смотрел на рисунок клеенки.

Потом машинально сел на стул и взял ложку. И стал есть жадно, давясь и обжигаясь. Он был голоден, очень голоден… и вдруг отодвинул тарелку, сгорбился, встал и пошел мерить и мерить шагами большую комнату…

Гулко раздавались его шаги в затихшем доме.

Анна Матвеевна тихонько вошла и положила сухую руку на его плечо.

— Герушка, — прошептала она.

И Гера вдруг по-детски приник к ней и заплакал, всхлипывая и стараясь удержать слезы. Он стыдился этих мужских колючих слез.

— Не могу я… Как вспомню Петьку… лежит ничком… и глаза землей набиты… а маменька его за ногу держит… а сама… проклятые! За все заплатят! За все!

Гладила его по голове Анна Матвеевна, но не могла успокоить:

— Ну, Герушка, ну, сыночек… Герушка!

— Ладно уж, посчитаюсь… Поглядим… Ладно уж…

С воем и свистом над домиком пролетели на восток фашистские самолеты. Гера, стоя у окна, проводил их взглядом. Слезы высохли на его окаменевшем лице.

— Бомбят! Стреляют! Вешают! А я все равно буду жить! Я буду жить, пока за все не рассчитаюсь.

8. Сжатая жизнь

Легко сказать — не петь, не кричать, не аукаться, не смеяться звонко, не бегать купаться. А вот как это сделать, когда тебе семь лет и все то страшное, о чем говорят взрослые и чего еще не видели твои глаза, кажется просто жуткой сказкой из детской книжки? Ведь солнышко светит по-прежнему ярко, распускаются цветы на клумбах, щебечут скворцы, и красная шапочка дятла мелькает среди ветвей. Ну, как тут не запеть! Как не перекликаться с Катей! Как не выбежать за ограду, за особенно пестрым цветком!

А вечером, когда серые тени наполняют дом и слабо замерцает свеча и все сделаются такими скучными, — как не заплакать, не запроситься к маме, хотя и обещала Тане быть умницей?

Трудно было маленькой Мусе.

Да и другим с каждым днем становилось труднее. Василий Игнатьевич еще и еще раз пробирался в соседние села, долго просиживал в ельнике у проселка и возвращался все с тем же: «Надо ждать». Кого? Сколько времени? Старик только разводил руками, но строго следил, чтобы никто из ребят не выходил за ограду.

А как хотелось знать, что делается в мире, в стране, дома!.. На столе всегда лежала развернутая карта, и ребята склонялись над ней, но молчали кружочки городов и ниточки рек. Слишком тихо было вокруг…

Таня тосковала о маме. Старалась держаться спокойно, ровно, а где-то в груди как будто лежал кусочек льда и никогда не таял, всегда напоминал о себе. Но Тане некогда было даже поплакать. Жизнь требовала столько внимания, отбирала столько сил!

Вот встала рано, а дежурные спят-храпят. И вода к завтраку не наношена, и комнаты не подметены. Буди их, Таня. Прошла по двору — у колодца ведро валяется, а водоноса слыхом не слыхать: значит, Леша дежурит.

А то Юра исчезнет с глаз долой, и Пиньки нет, — наверное, занялись новыми опытами; ищи, Таня, по сараям, по закоулкам: как бы не было пожара или взрыва.

И так весь день! Отдохнуть, подумать некогда, а думать надо.

Ребята стали тосковать всесильнее, все чаще говорили о семье, о доме, о родителях. То и дело слышалось: «А у нас дома», «А моя мама», «В нашей комнате». Слово «дом» зазвучало совсем по-новому (весомо, значительно). Все, что оттуда, «из дому», было особенно дорого.

Однажды Муся и Катя играли на веранде. Катя вывалила из коробочки все свое заветное богатство: лоскутки, кусочки кружева, картинки, цветные черепки…

Непостижимым образом накапливают ребята эти сокровища. Вот, кажется, приехал человек в здравницу честь по чести, чистенький, и уши вымыты, и в руках один чемоданчик. А в чемоданчике трусы да платьица, все отглаженное, ничего лишнего. Ляжет в тумбочку все аккуратненько. А через неделю чего только там не появляется! Анна Матвеевна руками всплеснет: и откуда взяли, где раздобыли, кто дал?!

И сокровища-то разные, не смешаешь, не спутаешь. Взглянешь и видишь, которая кучка мальчишечья, которая девчоночья.

Так вот, стали Муся и Катя рыться в Катиных богатствах, и взяла Муся из пестрой кучи фарфоровый черепок. Сам черепок яркий, красненький, а с изнанки грязный, черный какой-то.

— Фу, какой закоптелый! — Муся только было замахнулась, чтобы бросить черепок в траву, как налетела на нее Катя. Всегда спокойная, рассудительная, девочка была сама не своя. Раскраснелась, вся дрожит, толкнула Мусю так, что та на пол шлепнулась, вырвала черепок из ее рук и закричала:

— Отдай! Да как ты смеешь!! Мой! Мой это!..

Муся растерялась, разинула рот и даже заплакать забыла, только удивленно уставилась на Катю. А та захлебывается, плачет и все твердит:

— Это от чайничка!.. от нашего… из дому… Понимаешь, из дому…

Дом! Это не только четыре стены и крыша над головой. Это место, где ты родился и где руки матери касались тебя нежно, так нежно, как будто ты крохотная птичка, а не крепкий бутуз, оглушающий всю квартиру своим требовательным криком.

Дом! Это пол, по которому ты пошел первый раз, дрожа от неуверенности и поражаясь чуду перехода от четвероногого к человеку; это стол, об угол которого однажды ударился лбом и понял, потирая ушибленное место, что ты уже не ходишь «пешком под стол», и не заплакал.

Дом — это мама, делающая тебе компрессы и помогающая решать задачки, и это отец, которым ты гордишься.

Из дому ты впервые пошел в школу, и из него ушел твой старший брат на фронт, чтобы защищать свой дом.

Сколько мы видели разрушенных, разбомбленных домов, заросших пыреем и крапивой, вздымающих к небу закопченные печные трубы!

И сколько возродили их из пепла и сделали богаче и красивей трудолюбивые, верные руки, стосковавшиеся по работе!

Хотя ребята и скучали, и боялись, и плакали иногда, но еще по-домашнему, по-прежнему текла жизнь. Война прошла пока стороной, как, бывает, грозная лавина, сметая скалы на своем пути, вдруг свернет в сторону от небольшого камня, и он спокойно лежит в ямке на гудящей и дрожащей земле, в то время как горы рушатся недалеко от него.

Но в дом вошла новая забота: забота об еде. Продукты для здравницы еще не успели завезти, а те, что были, таяли с пугающей быстротой.

Каждое утро Анна Матвеевна, Василий Игнатьевич и Таня собирались в кладовке и мерили, перемеряли, пересчитывали запасы и тревожились все больше и больше: что будет?

Где искать помощи? Вот уже исчез в кастрюле последний кусочек сливочного масла, и даже банка из-под него вымыта и сполоснута. Все легче и легче делается мешок с мукой. Кончилось кофе… И сколько ни пересчитывай запасы, их не становится больше.

Однажды Таня собрала ребят в столовой.

— Для вас, конечно, не секрет, ребята, что у нас очень мало продуктов. Вот мы и решили выделить неприкосновенный запас.

— НЗ, — говорит Юра.

— Да, НЗ. Видите, мы уже отложили с Анной Матвеевной консервы, сахар, печенье, шоколад, немного конфет и сгущенное молоко в банках. Все это мы положим в шкаф.

Таня открыла шкаф и тщательно уложила в него продукты. Одиннадцать пар глаз провожали взглядом каждый пакетик, каждую банку — от стола к шкафу, от стола к шкафу…

Маленький неприкосновенный запас. Ох, какой маленький! Но все-таки он есть.

— На черный день… — вздыхая, говорит Василий Игнатьевич.

— Какой же может быть «черный день»? — спрашивает Муся Катю. — Он, верно, хотел сказать «черная ночь».

— Не знаю, — пожимает плечами Катя. — Теперь все как-то непонятно.

Таня закрывает шкаф, поворачивая ключ в замке. Длинно поет замок. Дзинь… Дзинь… Цок! Вот и заперт НЗ. Вот и есть опора на черный день.

— А ключ мы отдадим самому организованному и самому аккуратному…

— Хорри! — подсказывает Муся и ласково улыбается своему смуглолицему другу.