Можете звать меня Татьяной - Наталья Арбузова

Вербная суббота теплилась, огоньки разбредались по арбатским переулкам, колеблемые вешним ветерком. Пришла и пасха, зазвонила в полуночный час. Пошла крестным ходом вкруг церкви, где Пушкин венчался. Тут всё ясно, прописано. Чудо воскресения Христова свершилось тысячу восемьсот семьдесят лет назад. Тому много свидетельств, и прикосновение к чуду изменило ход мировой истории. Человек всей душой противится смерти. Попрать ее, попрать. Сливаются в восторге голоса. Воскресение твое, Христе спасе, ангелы поют на небеси. И распускается листва, и сердца раскрываются.

Алешин мистический дар никому не интересен. Что там ему привиделось, пусть помалкивает, чьи голоса услышал – не разглашает. Не то плохо будет. А тайное знание даровано ему только-только, года не прошло. Новичок он на этом поприще. Десятилетний провидец, что с нами будет завтра? Да, я что-то вижу. Вижу, как почти с рожденья моего охотятся за государем императором, как за диким зверем. Почему – черт их разберет. Не вышло… шесть раз не вышло… и вот – на седьмой раз – успех злого дела. Оставьте меня, не допытывайтесь. Я еще мал.

Вот уже и не мал – семнадцатилетний студент юридического факультета московского университета. Сирень цветет по всему городу, а виденья отрока Алексея, никому не поведанные, сбываются и сбываются. Бомбисты по своим норам, в Москве и Санкт-Петербурге, начиняют адские снаряды. Что худого сделал им государь Александр Второй? Прекратил без потерь Крымскую войну, освободил крестьян. Правда, продал Аляску, чтоб расплатиться с дворянством. Но иначе и нельзя было. Зато присоединил к России Приамурье и Дагестан. Кто вечно раскачивает лодку, не желая России добра? и тогда и сейчас. когда я, Татьяна, внучка Алексея Федоровича Зернова, это пишу?. Юноша Алексей уж видит ясно кровавую гибель Александра Освободителя и его супруги. Видит и храм на крови в Санкт-Петербурге. Кого предупредить, к кому воззвать? Светлая юность Алексея Зёрнова омрачена предчувствием. И оно оправдывается, когда Алексею уже двадцать один год.

Большая доля островцовского наследства положена в банк на имя Алексея до его совершеннолетия. Он ездит в дом Щегляевых – там сестры Софья, Наталья и Анна. У Татьяны сохранился девичий дневничок средней из девиц, Натальи. Ах! он дал котильонный бантик Ане… Разочарованье. А вчера у нас был Коля Савинков. (Главный эсер-террорист, убивавший по идейным соображениям, часто непонятным. Однажды лишь оступился – убрал любовника своей жены. Всё тайно, всё сходит с рук. Организация.).А молодой Алексей Зёрнов сватается к семнадцатилетней Ане, разбив, сам того не зная, сердце Наташи. Поет голосом, не лишенным приятности:

Я ль виноват, что тебя, черноокую

Больше чем душу люблю.

Женится с благословения родителей и селится в Островках весьма основательно, уезжая в Москву лишь на зиму. Но дар прозрения его покинул, и островцовский дом закрыл для него потайную дверь свою. Так часто бывает с людьми, вступившими на стезю взрослой жизни. Или-или. Жена родила Алексею Федорычу двоих сыновей и пятерых дочерей, младшей из которых была Ирина, Татьянина мать. Ей и достался драгоценный дар, уплывший из рук отца ее.

Ирина лежит в кроватке с широко открытыми глазами. Няня Марфуша крестится: «Господи, да что ж это дитя спать-то будет когда или нет?» Старый островцовский дом ходит ходуном. Молодые Иринины сестры и брат Володя (брат Саша еще не родился) прогнали призраки прошлого и заполнили дом будущим. Бездетная тетушка Софья Сергевна уж положила в банк крупную сумму на имя каждой из внучек до их совершеннолетия. А год на дворе 1905ый. Конечно, «простых господ» Зёрновых по старой привычке с островцовских времен любят и не подумают обидеть. Алексей Федорыч оставил без сожалений юриспруденцию и всецело посвятил себя имению. Весь в матушку Марию Степановну. Друг детства Ермолай Пронин у него управляющим. Выучился, оперился. Попробовал бы кто тронуть Алексея Федорыча – Ермолай глотку перегрызет. Да никто и не пытается. Господа бомбисты зря стараются. Ой, не зря.

Липа отцвела. Няня Марфуша, старшая сестра Ермолаюшки, водит Ирину за ручку по аллее. Не говорит дитя. Только смотрит так, будто видит больше других. И, наконец, произносит с укором: «У, камень!» Это большой валун торчит из земли. Няня Марфуша спешит обрадовать барыню Анну Сергевну. От черноокой красы Анечки Щегляевой мало что осталось после рожденья шестерых детей. И седьмой на подходе. Сорокалетняя женщина высохла, в волосах ранняя седина. На веранде накрыт стол, высокие букеты гладиолусов в вазах. Ирину как именинницу сажают посреди стола. И все радуются. Две старшие барышни уж обручены. Вот они, счастливые пары: Ольга с Юрием Скурским, Надежда с Гришей Шермазановым. Смеются, беспечные. А дитя уж видит камень преткновения на их пути.

Кончается северное лето. Уезжают в Москву на поезде. Кондуктор спрашивает Анну Сергевну, подавая руку барышням и иже с ними: «По счету принимать прикажете?» Все в этих краях уж знают зёрновскую семью. В Москве живут в Трубниковском. Старый зёрновский дом перешел к Алексею Федорычу после смерти тетушки Веры Илларионовны. Двухлетняя Ирина ходит по нему на нетвердых ножках – исследует. Вот тетушка Вера Илларионовна вышла к ней из своей опочивальни, погладила по головке. Вдруг пропала, будто вовсе не бывала. Это няня Марфуша, привезенная из Островков, заглянула в комнату. Ирина сразу, с рожденья, живет в двух мирах. В том, куда пришла и в том, откуда пришла. Где все-все. ушедшие и еще не явившиеся. В общем, почти по Метерлинку. Вполне в духе времени. И поздняя осень завывает в печной трубе: у-у-у.

Наконец Ирину, уже шестилетнюю, ведут в художественный общедоступный театр на «Синюю птицу». Большой ремень с пряжкой сваливается на платьице. Старшая сестра Вера одергивает Ирине подол. Няня надевает на девочку пальто, капор, ботики. Берут извозчика из Трубниковского в Камергерский. Лошадка припечатывает копытами чистый снежок. Вот оно, блекло-зеленое здание в стиле модерн. Как внутри сумрачно, таинственно. На сцене брат с сестрой и ожившими предметами дома ищут синюю птицу счастья в тех мирах, откуда родом Ирина.

Мы длинной вереницей

Пойдем за синей птицей…

Но лишь оставишь запредельный мир, птица тускнеет. Ирина не видит впереди для себя счастья. Сестра Вера сидит рядом с ней. Она только что достигла совершеннолетия, распорядилась оставленным ей наследством. В частности, съездила в Италию. Написала стихи по-итальянски, до сих пор хранящиеся у Татьяны в диване. Но Ирине не гулять под пиниями Рима. Счастье не дастся ей в руки. Его проглотит всемирная беда – русская революция.

А пока – лето в Островках. Костромская земля, некрасовские места. Глянь-ка на эту равнину и полюби ее сам. Ирина уж любит умудренной детской душой. Сейчас отец посадил ее впереди себя на белую лошадку по имени Ивчик, тихо едут межою. Вот она – нещедрая родная земля. Вернулись. Дома сестра Вера играет на рояле двенадцатую рапсодию Листа. Дошла до любимой своей фразы. Прервала игру, сказала: «Напишите, напишите это на моей могиле». Не напишут. Никому уж это будет не нужно. Придет иная жизнь, лишенная прежнего изящества.

Ирину музыке не учили. Была хоть и с прекрасным слухом, но гаммы играть ленилась. Уж началась война четырнадцатого года, и мать, Анна Сергевна, сказала: «Лучше отдать эти деньги на раненых». Что и сделали. Ирину определили в так называемую швейцарскую гимназию. Французский и немецкий надо было знать при поступлении. Итальянский учили уже в гимназии, английский за отдельную плату. Поэтому английским с Ириною занимался отец: деньги нужны для раненых. Ирина успела окончить лишь четыре класса гимназии, но писала по-немецки изложение «Песни о нибелунгах». А экстравагантная сестра Вера отучилась в Германии на курсах садоводства. Писала в Островках весенние дождливые стихи:

Вернулись мы в родимый край

В холодный, мокрый месяц май.

Сады цветут, лягушки квачут,

Над ними тучи горько плачут

И соловью, пока поет,

Вода за шиворот течет.

Из труб льет дождик заунывно.

Но без надежды жить противно.

Сам Гриша думал точно так,

Когда вступал в законный брак.

Итак, надежда и терпенье.

На днях наступит вознесенье.

Ирина в легкой кисее

Предстанет любящей семье.

Ее племянники толпами

Засыплют пышными цветами,

И сам барометр-идиот

На семь делений вверх пойдет.

Племянников было уже пятеро. Юрий Скурский, уходя на войну вольноопределяющимся, оставил на руках жены своей Ольги трех дочерей. Гриша Шермазанов с женой Надеждою родили сына и дочь. Вскоре молодые отцы оказались в Белой Гвардии. Юрий Скурский из Крыма отплыл в Турцию. Там с тоски по России сыграл револьвером в русскую рулетку – и конец. Гриша Шермазанов эмигрировал в Сербию. Надежда выправила медицинскую справку о том, что дочери необходимы морские купания, и через Ригу с обоими детьми уехала к мужу в Сербию. Вскоре Алексея Федорыча вызвали в ГПУ и задали не пустой вопрос: «Как вы относитесь к власти советов?» Татьянин дед отвечал: «Нет власти аще не от бога». Пока отпустили. Однако ж имение Островки, полное тайн, отобрали. Жил в Костроме, давал уроки. В двадцать втором голодном году к восемнадцатилетней Ирине посватался инженер с немецким образованием Илья Евгеньич Виноградов, на двадцать четыре года ее старше. Отдали.