Можете звать меня Татьяной - Наталья Арбузова

Ирина задумалась над кроваткой спящего правнука. Ей ясно видится: юность его придется на бурные времена. Немножко не доносить ему обязательного пионерского галстука до столь же непременного сейчас комсомольского билета. Всё это канет в лету. Несказанно прекрасная страна распадется. Ирина так мало вкусила от ее красоты. Будем голодать, при своем-то богатстве, и принимать подачки. Станем на всё соглашаться, ибо спорить не хватит сил. Yes, yes. Мир будет радоваться, всё русское войдет в моду. Но не надолго – скоро покажут зубы. А до того – краткая эйфория. Вспомнят запретных поэтов, вытащат курам на смех обломки дворянских семей. Займутся домом Романовых, Колчаком и Деникиным. После вылезут толстосумы. Заполонят, испохабят что только возможно. Деньги уйдут в чужеземные банки, а правнук Игорь уедет в Америку. Америка переманит умы, бо своего не хватает. Будет печатать деньги, править без милосердия и посмеется всласть. Власть.

Ирина взбирается по обомшелой лестнице на лыковскую колокольню. Отсюда военный аэродром виден как на ладони. Недосмотр начальства. Вот и ракеты. Какие там бонбондировщики. Подымай выше. Вдруг всё исчезло. Парк, белый дом, увитый плющом. Теннисная площадка. Девушки в длинных юбках, блузках с широкими рукавами держат ракетки. Мяч полетел. Летит через поле, стукнулся в стенку лыковской церкви. Марья снизу зовет: «Барышня, вы спускайтесь. Не дай бог увидит кто в позорную трубу, целое дело затеет». И наважденье кончилось. Только ракеты, ракеты на устрашенье свету.

Ирина спустилась вниз. держась за стенку. Марья сидела скрючившись и тихонько постанывала. «Что, Марьюшка?» - «Да поясница, барышня. Жить не дает, проклятая». – «Конечно, в этакой сырости». Ирина приложила обе ладони к Марьиной пояснице. Христос с потолка строго смотрел на Иринино дерзанье. Марья встала. «Прошло, барышня. Разогнулась, и как не бывало». Сделала несколько шагов по осклизлому полу. «Чудеса, барышня. Ну, если с молитвою…» Оглядела картофельную мерзость и сказала торжественно: «Пора закрывать храм». Заперли ржавым ключом. «Пойдемте, барышня, к нам в Лыково. Бабушка ваша, бывало, всё по избам ходила. Помянем ее. Пусть ей земля будет пухом».

Лыково еще держалось. Многих переселили в центральную усадьбу совхоза, однако старики не сдавались. Купили пустые развалюшки и горожане. Без оформленья, на честном слове. Но Ирина уж знала: узаконят эту покупку. Так Марью и уверила. Сердце щемило, как взглянешь на крепкие бревенчатые срубы, видавшие Ирину девчонкой. Палисадники с мальвами и золотыми шарами, некрашеные колья заборов. Обязательная рябинка у калитки, а крыльцо… «Осторожно, барышня, тут доски на ладан дышат». Ирина присела за стол, потемневшая иконка на вышитом полотенце смотрела ей в спину. Марья пошла в огород за редискою, а пришла с соседом Степаном. Еле притащился на подламывающихся ногах. «Тоже бабушки вашей крестник. Сделайте милость, барышня, наложите руки». Ирина оглянулась на икону, глубоко вздохнула и прижала ладони к стариковским коленям. Дед дрыгнул одной ногой, потом другой. Прошелся по избе молодецким шагом. «Даже не верится. Точно новенькие». – «Ну, Степан, садись за стол помянуть твою крестную». Степан легко сел на скрипучую лавку. А в дверь уж заглядывала еще одна Марья. Несла крынку молока и жесткие пряники из сельпо. Посадили и ее. Про свою болезнь она обещала сказать после. Когда сидели в палисаднике, шепотом призналась: мается животом. Ирина перекрестила лоб, больше для присутствующих, и огладила Марьин живот. «Прошло, барышня, ей-богу унялось!»

Ну и что теперь будем делать? Еще один Степан, малость помоложе, запряг единственную в деревне лошадь и отправился в Кострому доложить Анне Ильиничне, что матушка ее погостит малость у Марьи Лыковой. Какие подробности он прибавил от себя, неизвестно. Но с ним на телеге приехала из города некая Стеша – целый букет болезней. Ирина и с ними справилась. В сумерках, бродя вкруг лыковских огородов, пыталась унять смятенье. О господи, зачем ты мне дал новый дар? тяжел был и дар прозренья. Так сетует Ирина и видит: за нею идет давно умерший отец ее. Тихо говорит ей: «Всё к лучшему, дочь. Прими служенье». Сказал – и исчез. И только месяц рогатый в небе.

Пошла к избе. В вымирающей деревне лампочку Ильича всё ж не отключили. Светится Марьино оконце-невеличка, подмигивает острому месяцу. Роса ложится, пахнет лопухами и крапивой. Ирина вошла в горницу. Марья какая- то беспокойная. «Что, Марьюшка? опять болит?» - «Нет, барышня. Батюшка ваш покойный заглядывал, Алексей Федорыч. Поклонился на все четыре угла и пропал. К чему бы это?» - «А к тому, Марья, что надо мне здесь еще пожить, пока лето стоит. Может, еще кто болящий подъедет. Такое, вишь, мне служенье определено».

В Костромской губернии равнина, недаром захваченная под аэродром – большая редкость. А то всё леса да сусанинские болота. Что осталось вне аэродрома, то засеяно, засажено совхозом. Всё равно хорошо, даже ошметки былого. Лыковская опоганенная церковь, зеленеющее поле – колосится озимая рожь. Ирина идет межою в деревню, смотрит на кучевые облака. Перепелка вспорхнула из-под ног. И обгоняет Ирина старика, не то чтоб очень древнего, однако постарше ее. Не спешит старик, но и не отстает, дышит Ирине в спину. Обернулась – отец ее, Алексей Федорыч. Говорит спокойно: «У Островцовых разные бывали дары. Может и я, Алексей Зернов, мог лечить наложением рук, только вот не попробовал. Сегодня попробую. Не попробую – сделаю. В тебе зреет опухоль. Сейчас я ее устраню. Не станут тебя резать, и умрешь спокойно, как тебе и хотелось. Служи островцовским крестьянам до осени. После – свободна». Уже мало похожий на Алексея Зёрнова старец покрутил костлявой рукой по Ирининому животу, повернулся к ней спиной и припустился прочь так шустро, что скрылся из виду за считанные минуты.

Пришла к избе. Солнце садится, в стеклах отражается, слепит глаза. У калитки старенькая легковушка – газик. В горнице сидит осанистый дядя в сапогах. Марья стоит перед ним как лист перед травой. Усталая Ирина присела на скамью. Серьезный мужик серьезно и начал: «Ну вот что. Нам шаманство это ни к чему. Руками тут орудуете, наговоры наговариваете». Марья молчит, возражать не смеет. Видать, большое для нее начальство. «И прежних хозяев нам не надо. Эко диво – островцовская барышня. Помирать пора, а всё барышня». Тут Ирина возмутилась: «Помру, когда время придет. Вас не спрошусь. Поживу в деревне до осени, там уеду в Москву». Москва произвела на сердитого впечатленье. Он встал и сказал уже потише: «Скатертью дорожка». Шагнул через порог, пригнувши голову. На улице не сразу, но завелся мотор, и газик отчалил. Ирина даже не спросила Марью, кто таков. Отца покойного повидала, а тут какая-то шишка на ровном месте.

Уж лето близилось к концу. На задичавшей яблоне во чистом поле поспели мелкие горчащие яблоки. Рябинка у калитки закраснелась, крапива зацвела сорной пыльцой и перестала стрекаться. Тут привезли к Ирине в коляске мотоцикла девочку – та глубоко поранила пятку битым стеклом. Ирина подстелила клеенчатую скатерку, положила больную ногу на высокие подушки. Промыла водой и водкою, натолкла в рану мытого мятого подорожника. Прилепила сверху чистый лопух. Кровь всё текла по ноге с загрубевшей коленкой. Струйкой текла. Марья Лыкова и мать девочки стояли над душой. Ирина осерчала. Дунула, плюнула поверх лопуха и заговорила наугад:

Нил дунул, плюнул – лопух завял.

Нил дунул, плюнул – нейдут кровя.

Нил затворил – ему не перечь.

Заговорил Нил: кровям не течь.

Откуда что взялось – кровь под лопухом свернулась. Марья с матерью девочки переводили глаза с излеченной ноги на целительницу. Та поклонилась и пошла прочь из избы. Тоже мне нашелся Гришка Распутин в юбке. Когда, обошед задами остатки деревни и немного успокоившись, возвратилась, девочку уже увезли. Марья, заикаясь, поведала Ирине: Нил действительно существовал, Марьин дед о нем рассказывал. Нил заговаривал кровь, а что еще мог – дед от малолетней Маши утаил.

Осень дунула, плюнула – Ирина перебралась в Кострому к дочери Анне. Правнук Иринин Игорь заметно подрос. Анна проговорила, вздохнувши: «Ладно, крести. Не то люди осудят. Говорят, ты у нас знахарка». – «А ты кликуша, - засмеялась Ирина. – Обе мы хороши. Ты права, с крестом спокойней». И окрестили будущего гражданина штата Техас Джорджа Рогожкина в белой церкви с узкими оконцами по православному нашему обряду. Восприемницей от купели была мать той девочки, что летом пятку стеклом пропорола. Врачуй дальше, матушка Ирина. Никто о тебе худого слова сказать не посмеет. А этот, на газике? да ну его, нехристя. Уезжала Ирина поездом в ветреный октябрьский день. Провожала одна Анна. Нет, неправда. Провожала добрая слава. Провожала островцовская земля, притаившаяся под бетоном военного аэродрома. Провожал призрак господского дома с колоннами, тени столетних лип. И летел за составом теннисный мяч, посланный из прошлого девичьей рукой. Летел, покуда не растворился в холодном тумане.