Можете звать меня Татьяной - Наталья Арбузова

В общем, Татьяну с небольшим литературным багажом уж лет пять как приняли в один из союзов писателей. Господи, как туда прежде рвались, в тот единственный, советский. Теперь брали кого попало, соревнуясь, кто больше наберет, и чести в таком вступлении было мало. Выгоды тоже никакой. Кабы не феи, всё они же, Татьяна бы здорово поиздержалась, издавая свои книги. Но феи постепенно и в этом поднаторели. Татьянины книги стали выходить ежегодно в хорошем издательстве, в хорошем издании. Просачивалось кой-что и в хорошие журналы. И в интернет – без Татьяниного ведома. Иной раз случалось, кто-то благосклонно о Татьяниных опусах отзывался. Но всё шло через пень-колоду. И было ясно, что она съесть яблочка с этой яблоньки не успеет. Чисто альтруистическое занятие.

Из ГАИШа на пенсию вообще никого не гнали. Сидели люди абсолютно ненужные. Мышей не ловили, мышей не топтали, и никто их не трогал. Был даже такой великодушный Вадим, который выполнял за них работу. А Татьяну, доктора-профессора, Михалыч держал за милую душу. У него теперь шло международное финансирование, и ему был сам черт не брат. Да и Татьяна была умница. Частенько Татьяна вела за Михалыча его литературную студию, когда тот смотрел в своей комнате за два шага на большом экране футбол. Выходил когда счастливый, а когда и злой. Такой был ярый болельщик. А то сидел, дрожа от азарта: похоже, вспыхнула новая сверхъяркая. Не сейчас, конечно. Сколько-то миллиардов лет назад. Только сейчас до нас дошло, как до жирафа по шее. Черные дыры жрут без зазрения совести ни в чем не повинные звезды. Темная материя, темная энергия. И еще надо следить за метеоритами, чтоб вовремя успеть расстрелять, пока не врезался. Какая непростая стала астрофизика. А феи знай радуются: во-он звездочка упала. У Татьяны получилась чертовски интересная старость. Петя же с Сережей, окончив свои одиннадцать классов, решили стать дизайнерами. Тоже мне придумали. Это всё феи. Нельзя же требовать, чтобы вся семья занималась двойными звездами.

Михалыч разводился, женился опять. Заимел внука в Италии, родил сына моложе этого внука. Писал картины маслом, прозу в компьютере. Рычал на молодых сотрудников, кормил их и заодно пришлых поэтов (среди которых попадались люди очень одаренные). Играл на гитаре, пел хохлацкие песни – таково жалостно. Был глубоко и жарко верующим. Любил Достоевского до безумия. Мог сам, казалось, упасть в припадке, когда, распечатав из интернета, читал его своим шизнутым друзьям. Играл на ГАИШной сцене Фому Опискина, и его сбрасывали в партер с риском для жизни. Издевался над Татьяной, подолгу носившей давно вышедшие из моды вещи. Ну что вы нацепили? В его же костюме главную роль играли подтяжки. Стал грузен, гневлив, но отходчив. Самыми близкими людьми для него считались товарищи по рыбалке – еще одна страсть. И хороши были его компаньоны по ужению рыбы. Чего стоил один Андрей Журин – тонкий, красивый, талантливый, элегантный. А руки! а жесты! Вроде простая семья из-под Коломны. Но Михалыч таких находил. Широк получился Михалыч, не грех бы и обузить.

Татьяна была старше всех в лаборатории Михалыча и в литстудии. Старела, усыхала, общалась в основном с младшими. Появились дизайновые девочки: Маша Петрова и Аня Сергеева. Повадились на опекаемую феями дачу. Татьяна оставила молодых разбираться и поехала в переделкинский дом творчества. Колония вымирала естественным путем. Помещения сдавались то якутским летчикам, то дорожным строителям. По привычке, приобретенной у Михалыча в ГАИШе, Татьяна и тут взялась вести литературный салон. Иной раз приходило человек пять. Читали всё одни и те же. Если у Михалыча выручали авторские песни Андрея Журина, то здесь старинные романсы в неподражаемом исполнении поэта-публициста с трудным характером из Кенигсберга. Феи, раз и навсегда к Татьяне приставленные, переселились в Переделкино. Сердца четырех, оставшихся на берегу Бисерова озера, их сейчас не интересовали. В темном высоком переделкинском парке феи сидели на скамье, прибитой прямо к стволам сосен. На одной скамье длиной в полтора метра их умещалось две дюжины. Феи прозрачны и не всякому видны. Татьяне показывались урывками, посылая воздушные поцелуи. Вечерами под большим балконом феи слушали романсы и водили хороводы.

Ну что, Петя и Сережа скоро женились на своих Маше с Аней. Родители девочек, чуя, чем дело пахнет, купили из молодых да ранним по двухкомнатной квартире. Не знаю, подбросили ли им феи денег, но обеим супружеским парам положили в колыбель по дочери. Внушили назвать Лизой и Соней. Елизавета Петровна, Софья Сергевна. Обещали крестницам блестящее будущее. Слепой сказал: посмотрим. Ах, как мне хочется, чтобы посулы фей сбылись. Думаю, Татьяна натерпелась на два поколения вперед – как минимум. Сама была разиня, ничего не поделаешь. Еще и прабабушкой стала в свои шестьдесят четыре. Такой же никчемной, какой была бабушкой. Однако изо всех сил помогала Андрею и Павлу Вячеславичам делать докторские по астрофизике. Вячеславичи офигенно талантливы, но формальным требованиям удовлетворяют туго. Ничего - спереди подтащили, сзади подпхнули – защитились. Кажется, феи тут были не при чем. Они роятся в парках и далеко во вселенную не дерзают. Ну хорошо, в парках. А что они делают зимой? Как же. Загодя улетают, несомые стаей журавлей. Не прихватили бы они с собой однажды Татьянину душу. Мы Танину душу несем за моря, где солнцеву зыбку качает заря. К тому идет. Когда это будет? не знаю. Как прикажет Тот, с кем не спорят.

Что было и чего не было

Татьянин прадед Федор Илларионович Зёрнов взял имение Островки Костромской губернии в приданое за женою Марией Степановной, урожденной Островцовой. Поехал же туда, когда сыну Алексею сравнялся год и освобождение крестьян уж состоялось. Едва успели стереть пыль с письменного стола в кабинете, Федор Илларионыч засел писать историю царствования императора Николая Первого, а жене сказал, указывая на сына: «Мари, убери его он всё звуки производит». Был уверен, что округа кишит разбойниками и ездил в Кострому не иначе как с заряженным пистолетом. Жена про себя считала его трусом. Сама же в городской шляпке смело ходила по окрестным селам, где ее помнили еще дитятею. Разбиралась, что к чему, и очень скоро разобралась, тем более что в тот же год получила огромное по тем временам наследство. Благодетельствовала направо и налево, крестила младенцев, отчего всех девочек называли Машами, а мальчиков Степашками. Церквей поблизости было с избытком - звон догонял звон. По церквам служили, по деревням жили – не тужили, называя себя по привычке крестьянами господ Островцовых. А затворник барин Зёрнов был вроде как не при чем.

Одним из героев повествованья является барский дом в Островках. Дом из снов, в котором не все комнаты известны. Когда Алешу Зёрнова в следующий раз привезли в Островки, ему уж было десять. Пошел бродить по дому. Дом казался (оказался) очень большим. Даже, пожалуй, бесконечным. Семейные портреты смотрели Алеше в спину. Оглядывался – нет, не шевелятся. Но в лицах меняются, едва лишь отвернешься. Меняются и местами. Вон, тот господин в бархатном камзоле переместился поближе к даме с медальоном. Скосил глаза в ее сторону и – весь обожанье. Мебель. Зачехленная, а если потянуть на себя чехол – там поблекшая шелковая обивка в цветах. И цветы на глазах раскрываются, благодарные, что в кои-то веки взглянули. Дом живой, ждущий участия, грезящий о былых празденствах. На зиму уедем в Москву, и дом задремлет, забудется грустным сном.

Пока еще воля, француженку из Москвы не привезли. Алеша в блузе с отложным воротничком разгуливает по парку, покуда не позвали. Позовут- тогда разрушится весь этот зеленый мир, принявший Алешу за своего. В дуплах столетних дубов истлевают любовные записки. Липы смыкаются сплошным навесом над обомшелыми аллеями, хранящие чьи-то не смытые дождем следы. Тихо, безлюдно. Прошлая жизнь ушла, будущее неведомо. Навстречу Алеше идет высокая белая дама. Не дошла, растворилась в солнечном свете. Вот распахнулось окно мезонина. Оттуда выглянул молодой человек в парике, бросил на дорожку конверт. Окно захлопнулось, и никого за стеклами. Алеша подошел туда, где только что лежал конверт. Кленовый лист – и все. Пытался сосчитать комнаты в доме. Не получалось. Анфилады зацикливались, убранство покоев менялось, пока он свершал обход. Некто шел впереди, напевая по-итальянски, как иной раз матушка. Не она, нет. Юноша с высоким ломким голосом. Алеша прибавит шагу, но никак не настигнет молодого певца. Вон и лист с нотами на полу. Поднял – а он рассыпался в прах. Прошлое не давалось в руки. И одиночество Алеши, столь любезное ему самому, никого не беспокоило. Он не пытался посвятить матушку в свой тайный опыт. Тем более отца, с головою ушедшего в исторические изыскания.

Иной раз матушка сажала Алешу с собою в коляску, надевала ему на голову полотняный картузик и везла в деревню. Оставляла в избе у крестьян, сама шла дальше пешком, повязавши платочек вместо городской шляпки. Алеша выходил во двор, слушал разговоры домашней птицы. «Кто, кто это такой чистенький?» И норовили измазать. В сумерках сеней вставал высокий-высокий, тянул к Алеше руки. Скорей в горницу. Старуха лежит на печи, уже всё путает. «Степанушка, барчук…» Вспомнила Алешиного дедушку Степана Васильича Островцова. Сколько же ей лет?. не меньше ста, должно быть. Иконы глядят сурово. Алеша поспешно крестится, не то высокий поймает в сенях. Алеша обходит избу кругом. Наличники удивляют резьбой, занавески узором. Всё петушки, петушки друг за дружкой. За избой лопухи. Заглядывает в колодец - там отражается звезда. Только успел отскочить – из колодца встал тако-ой! И канул в воду. Подошла босоногая девчонка с ведром, уставилась на Алешу. Алеша шаркнул ножкой. Девчонка хмыкнула и закрыла лицо подолом. Алеша тоже зажмурился. Заскрипел ворот, шлепнулось об воду ведро. Закачалось, зачерпнуло. Когда Алеша открыл глаза, девчонка уж переливала воду в свое ведерко. Жур-жур-жур. Понесла, отставив левую руку.