Глаза на том берегу - Сергей Коночкин

Странное состояние, противоречащее самадхи́. Человек, великий человек, овладевший, а точнее — познавший самадхи, не мечтает ни о чем, для него нет невозможного, для него все доступно, будь то вкус паюсной икры на кончике языка или бронированный правительственный ЗИЛ. И мечтать этот человек не хочет. К чему мечты… Все это для него унизительно. Познавший самадхи может и умеет внушить себе, что душе в данный момент угодно. К примеру, представить себя на торжественном приеме у английской королевы. И будет он (в своем, разумеется, представлении) настоящим лордом с острова туманов, невозмутимым, словно телеграфный столб. Или вообразит себя Полифемом, циклопом, одноглазым великаном, и будет он видеть при этом только до тех трагических пор, пока пришелец Никто не выколет ему единственный глаз. А когда это произойдет, он видеть перестанет на все время медитации по-настоящему, и страдать будет все время по-настоящему, словно он и в самом деле тот самый злосчастный сын великого Посейдона.

Ну, скажите же, без смеха, какие потребности могут возникнуть у познавшего самадхи?

Мой Эверест, моя мечта, моя потребность — в совершенстве познать самадхи. Я не профан, честное слово, тоже кое-что умею, но как раз потому, что не профан, и не создаю своего собственного учения, хотя знаю отлично, что кое-кто на моем месте давно бы докторскую из этого дела состряпал. В Индии йогам проще: забрался себе в пещеру, где ни один знакомый или знакомая не может донимать тебя ни тет-а-тет, ни телефонными звонками, поголодал для приличия некоторое время, чтобы в форму войти, потом принял позу лотоса, расслабил все тело, сосредоточил сознание на мизинце ноги, и обязательно левой ноги (с правой дело не пролезет, я пробовал), а потом следи за тем, как душа постепенно отделяется от тела… А я в коммунальной квартире: за одной стеной сосед молотком молотит, за другой — старуха кричит, переводит на ухо своему глухому старику содержание радиопередачи; этажом выше кто-то уже который год подряд учится играть на пианино; прямо подо мной и день и ночь работает швейная машинка — сосед снизу парень молодой и модный (недавно купил «жигуль»), усердно работает, шьет штаны под «фирму» и продает их около базара («жигуль» денег требует немалых). А за окном визжит трамвай на остановке — в ту или в другую сторону, и никогда без этого визга. (Рассказывала мне покойница-бабушка, как в войну она возчиком работала. Подсунули ей специально лошадь, которая без матюков с места не двигалась, — ну, как трамвай без визга. Так бабушка и изучала тонкости родного языка.) А в унисон с трамваем, только в другой несколько тональности, шипит шинами (так и хочется от этого выражения самому зашипеть) по асфальту троллейбус. Попробуй, сосредоточься… И все-таки — получается иногда! Кое-чему уже научился!

Единственная беда — не могу научиться управлять поступками тех, в кого перевоплощаюсь. Сами они по себе живут, и меня не слушают, не принимают мой жизненный опыт.

Ладно, попробую и сейчас… Завтра на работу, опять буду спать за столом. Но ничего, йога научила меня спать с открытыми глазами в позе глубочайшей задумчивости прямо над чертежами. Выгляжу при этом не хуже роденовского «Мыслителя», так что никто не заметит…

Итак, стану — волком…

И не просто волком — я умею, к сожалению, быть только волком с человеческими чувствами, с человеческими мыслями, с человеческим умением абстрагировать, обобщать и делать выводы совсем не волчьи…

Я пришел в этот город ночью, когда, почти ощутимые моей седой спиной громоздкие и тяжелые тучи только зачинали в своем массивном и округлом чреве снегопад. И снегопад этот пообещал мне уже при первых своих робких и неуверенных движениях быть обильным и сильным. Как волчонок первой своей еще неловкой и хиловатой хваткой обещает — из него-то выйдет настоящий волк, тот, что одним движением челюстей перекусывает хребет собаке. Снегопад пообещал мне быть как раз таким, какой нужен. И я знал — он таким и будет. Уж кто-кто, а я-то всегда могу сказать это заранее и — клянусь своим хвостом — всегда точно.

А откуда — спросите — не отвечу. Не смогу просто ответить. Может, так учит опыт.

Тот же опыт предков, растворившийся в крови настолько же прочно, как прочно сама кровь растворяется в воде, говорит мне, что жить нужно в стае. В стае! В стае! В стае! Он так часто твердит мне об этом, что я слушать устал и жестоко тоскую от этих слов.

А как мне быть, если стаи больше нет, не существует ее больше, не может существовать, как, мне кажется, не может существовать ночью день, а днем ночь.

Было время: я жил в стае. Очень давно. Как сейчас помню себя молодым и горячим трехлетком, постоянно жаждущим драки с двумя другими трехлетками нашей стаи, но еще побаивающимся старого чернохвостого вожака. Может быть, вожак был слишком стар и слишком слаб, чтобы самому искать со мной ссоры. Он не искал. Но была в нем другая сила, та, которая живет не в мускулах и сухожилиях, а в широком лбу. И я эту силу чувствовал ничуть не хуже, чем если бы получил от нее точно такую же трепку, какую раньше, бывало, частенько получал от силы физической. Раньше, это — тогда, когда еще не умел с жестоким и болезненным треском стукаться зубами о зубы противника, давая этим понять, что не уступлю, не побоюсь стать на задние лапы и ударить грудью сам. И все же против вожака я не вставал на задние лапы. Изредка, чтобы совсем не уронить свою честь и не дать ему напасть, отвечал рычанием на рычание, и мое рычание, клянусь первым убитым мною лосем, было не менее грозным. Но какая-то иная сила, только не сила мускулов, говорила, что дальше этого идти нельзя. Вожака я побаивался, но больше уважал, понимая то, что никак не хотел понять другой трехлеток нашей стаи. Тот был слишком глуп и самонадеян, слишком хорошо чувствовал свою силу. Вот и поплатился за это. Он не уступил дорогу вожаку накануне весны, когда все чувства у волка обострены. Вожак тоже не мог уступить ему дорогу. Не только в эту пору, но и не мог вообще, иначе он не был бы больше вожаком. И ненадолго разошлись они по разные стороны тропы, касаясь друг друга вставшей дыбом наэлектризованной до треска шерстью, ощерив один пасть с вислыми губами и желтыми стертыми клыками, другой — пасть подобранную, с зубами острыми и длинными, хищно отдающими белизной. И неизвестно было, какая из них опаснее, чьи зубы не только злее, но и опытнее. А вечером трехлеток, в урок своим молодым собратьям и мне в том числе, не проснулся, когда вожак поднимал стаю к ночной охоте. Старый и мудрый вожак не захотел рисковать. Он убил трехлетка днем, спящего.

И все же мудрость вожака не спасла стаю.

Днем мы спали в большом и длинном, тупо обглоданном весенними ручьями по закраинам логу, прятались среди кустов, густо и криво, словно кто-то специально изуродовал местность, разбросанным по неровным каменистым и глиняным склонам. Ночью охотились в окрестных лесах.

Беда началась с того, что ушли лоси. В них, сколько я себя помнил, недостатка никогда не было. Люди стреляют лосей редко и, как рассказывают всезнающие следы, тайком от других людей. Так что для нас лоси были основной пищей. Но когда лоси неожиданно пропали, нам, чтобы прокормиться, пришлось уйти на большой круг, на несколько дней, и ночевать, а вернее, дневать, там, где доведется. Вернулись мы сытые, довольные и уверенные в своей силе, как всегда бывает после удачной охоты. В лог шел человеческий след. Но сколько таких следов встречали мы на бесконечных охотничьих тропах. Сами-то следы безопасны. Тем более, что обратный след был рядом. И мы не обратили на него особого внимания. Не обратили внимания и на то, что исчез убитый вожаком трехлеток. Видимо, сказалось то, что мы чувствовали себя слишком уж сильными. Не по-волчьи сильными. И оказалось, что зря…

Кто может сейчас доказать мне, что нет в мире какой-то высшей справедливости. Вожаку нельзя было убивать того глупого трехлетка. И вообще ни одному существу в мире, тем более существу, правящему себе подобными, нельзя убивать для того, чтобы сохранить свою власть.

По трупу трехлетка люди нашли наше логовище. Они и раньше, бывало, заглядывали по непонятным своим надобностям (для нас, волков, непонятным) в лог. Но старые следы были, как правило, заметены снегом. Новых бывает не так и много — ходим мы обычно след в след. Да и не каждый отличает следы волка от следа собаки, хотя это очевидно — у собаки между пальцев растут волосы. Но на этот раз человек стал присматриваться, чего он не делает в обычной своей беспечности. И присмотревшись, все понял, прочитал, как по книге.

Люди выследили нас, устроили облаву. И стая погибла в ней. Знаете, натянут веревку с красными флажками, трепещущими, словно пламя на смолистых ветвях. Ни один волк под эту веревку не поднырнет, как не умеет нырять в огонь. Так заложено в нашей природе и трудно в этом кого-то винить.