Глаза на том берегу - Сергей Коночкин

В душе он ругал себя за то, что сдался, что выбрал более легкий путь. Это еще играл его характер. Он называл себя старым болваном, развалиной, трусом, испугавшимся трудности пути, но что-то новое, не совсем еще понятное, и потому не названное, в том же его характере говорило, что он сейчас силен именно тем, что решил сделать правильный выбор, решил идти более легким, хотя и более долгим путем. Но этот выбор даст ему возможность еще несколько дней идти и тогда, когда окажется, что силы уже кончились. Идти еще один день, один час, одну минуту, может быть, самую необходимую, последнюю. И догнать в итоге шатуна.

Там, где река делает крутой поворот и упирается в высокий правый берег, подмывая мягкую глину обрыва, нависшего надо льдом желто-коричневым козырьком, били ключи. Тимофей хорошо помнил, что там лед не промерзает достаточно. Желая обойти полыньи, чуть засыпанные снегом и сразу не отличимые от общей поверхности, он выбрался на берег. И остановился перекурить. Маленький роздых для ног все же был нужен.

Сидя на покрытом снегом камне, пуская перед собой щиплющий после долгого перерыва в курении дым, он отдыхал и не думал о том, как много еще предстоит пройти, как будет трудно. Он не пугал себя ночными морозами, потому что хорошо знал — путь и морозы есть, вот они, и этого не избежать, от этого не скрыться. Значит, не надо бояться.

Он вспоминал эти места. Сейчас здесь — ничей участок. А раньше был чужой. И тогда, летом, не в сезон охоты, Тимофей решил пройти здесь, посмотреть, чем эти места богаты, потому что шел между охотниками разговор, который и сейчас возникает время от времени, о перераспределении участков, чтобы как-то уравнять добычу и заработки. И там, на противоположном берегу, на самом обрыве, догнал его во время такого же перекура собрат по таежному ремеслу. Разговор был короток — уматывай, пока цел, нечего вынюхивать. И чуть было дело не дошло до ружей. Вовремя оба опомнились.

Бывает так в разгар сезона: уйдет охотник из зимовья на несколько дней. Добытые меха оставляет в хижине. Появится в его отсутствие гость — даже не поинтересуется, сколько хозяин добыл, тайник, который во многих хижинах имеется на случай прихода инспектора, тоже искать не подумает. И, уж тем более, ничего не возьмет. Это неписаный закон тайги. А участок для охотника такая же хижина. Каждый имеет свои секреты, свои тайны. И пытаться в них лезть — на свою шею приключений искать.

Тогда не прав был Тимофей. А в чем сейчас его неправота? Почему он чувствует себя виноватым? Почему вина гонит его преследовать медведя-шатуна? Не гонит же она Володю…

Он говорил себе, что не знает, не понимает. Хитрил сам с собой, как хитрил раньше во время разговора с инспектором. Ведь признать то, что очевидно, это значит сказать себе, что и вся предыдущая жизнь его была неправильной. Это значило бы, что инспектор окончательно победил его. Не поймал с поличным, чтобы отдать под суд, как того требует закон о преследовании частных торговцев пушниной или просто браконьеров, нет, это была бы только временная и не совсем прочная победа, победа, за которой могло хоть на следующее утро после уплаты штрафа последовать поражение. И инспектор отлично понимал это. Сейчас же Шумилкин отказался признать себя победителем. И этим он не только победил, но и убедил Тимофея.

И сам Тимофей почти готов был признать это.

Он отдыхал долго. Костер разводить не стал, не стал разогревать себе обед, только слегка закусил вареным мясом. От тяжелого обеда, знал Тимофей, идти будет ой как нелегко.

А когда он пошел, снова прокладывая тропу в снежной целине, то с радостью обнаружил, что силы почти восстановились. Не сразу, но очень скоро он втянулся в дорогу и уже не чувствовал той усталости, что была перед обедом. Он не знал, насколько хватит теперь сил, но радовался, что усталость не мешала ему передвигать тяжелые лыжи.

Он сейчас хотел казаться себе таким, хотел быть сильнее и оттого уже чувствовал силу. Поэтому зашагал быстрее, почти побежал.

Здесь, на реке, бежать стало возможно. Ветер не задерживает на льду большие залежи снега, сдувает сугробы к берегам, оставляя только тонкий слой, слежалый и прочный. Лыжи легко скользят, не надо поднимать ноги, переступать, и Тимофей радовался, что выбрал этот путь.

Еще поворот реки, еще поворот… А следа все нет.

«Если и дальше не будет, — подумал Тимофей, — вернусь назад, пойду сначала, от ложбины».

Он не говорил себе конкретно, на сколько может растянуться это «дальше», но возвращаться ему не хотелось, возвращаться — значило бы оттянуть момент встречи со зверем, а он хотел, чтобы эта встреча произошла как можно скорее.

Медведь мог задержаться у небольшого болота на левом берегу, там есть немного клюквы. Промерзшая ягода послужит ему хоть скудным, но все же кормом. Думая так, Тимофей продолжал путь. И у следующего поворота реки увидел наконец долгожданный след. Увидел, подойдя поближе, что след свежий, не вчерашний. Медведь здесь уже не бежал. Видно, он и правда пасся на болотине. Но скудность пищи прогнала его искать что-то другое.

Новый след показывал, что медведь почти крался, приподнимался при каждом шаге на отросших за зиму когтях трех здоровых лап и берег правую заднюю, ту, в которую попал около берлоги Тимофей. Видно, рана не заживает, беспокоит его.

К кому он подкрадывался? Увидел на противоположном берегу добычу, дичь? Лося? Козла? Нет. Медведь не настолько глуп, чтобы идти по открытому месту, по льду реки к добыче. Он хорошо знает, что не догнать ему ни лося, ни козла, и он хорошо умеет прятаться — обошел бы это место где-нибудь за километр. Но — нет. Дичи не было. Медведь — такое животное, почти слепой. Он не увидел бы добычу с противоположного берега. Шел по запаху? Может. Сейчас это подветренная сторона. С утра ветер, кажется, не менялся сильно. Что-то учуять зверь мог. Нюх у него что надо! Но с такого-то расстояния… Это что-то или кто-то сильный должен иметь запах, чтобы его можно было учуять с противоположного берега.

Дым! Догадался Тимофей и сам испугался своей догадки. Ведь совсем недалеко отсюда избушка Тарзанихи.

Никогда еще, казалось, не ходил Тимофей так быстро. Он бежал, летел, обгоняя свое же собственное желание двигаться быстрее, но все же корил себя, ему казалось, что все равно движется медленно, непростительно медленно. Кто-то другой мог двигаться так. Другому это можно бы было простить. Но ему — нет.

Он не чувствовал сбивов дыхания. Он задыхался от боязни опоздать. Как помогла бы ему сейчас та штука, которой Тарзаниха поила Володю, как помогла бы идти быстрее. Он приближался к этому пойлу с каждым шагом, но знал, что, может, и доведется, выпить его, когда уже будет поздно, когда оно уже будет не нужно.

Он бежал, задыхался, бежал и остановился на опушке маленькой поляночки, посреди которой стояла избушка старухи.

Он стоял, не решаясь подойти, но подходить было надо. Медленно передвигая ноги — какие ноги, ватные столбы! — пошел Тимофей вперед.

Избушки уже не было. Только медведь и время могли сделать это. Не в жалких силах человека своротить угол дома так, чтобы весь он рухнул на этот угол.

Тарзаниху он увидел и отвернулся. Подходить к ней сразу не захотел. Это была она и не она. Это было изуродованное тело, окровавленное, на которое невозможно было смотреть без тошноты. Сверху тело было завалено сломанными молодыми елками. Не особенно сильно, можно было сквозь эти ветви все увидеть, но завалено так, как завалил бы медведь тушу убитой им коровы, оставленную про запас, чтобы мясо подтухло. Медведь любит мясо с душком. Но оставляет он тушу летом. Сейчас, зимой, в морозы, сработала привычка. Так же он оставил бы любое животное, как оставил человека.

И было в этом уравнении медведем человека с животным что-то такое, что Тимофей стал уравнивать медведя с собой.

Избушки не стало, Тарзанихи не стало.

Скорее машинально, чем обдуманно, по укоренившейся привычке охотника, работавшей в нем отдельно от мозга, от сердца, отнюдь не по способности рассуждать, действовать, Тимофей обошел то, что было раньше жилищем старухи, рассматривая следы.

Вот здесь зверь выбил стекло, просунул морду в узкое оконце. Под этим местом лужа крови. Об стекло так сильно не порезаться. Старуха, значит, не испугалась, не растерялась. Она стреляла и надеялась убить, надеялась победить, как всегда свойственно надеяться человеку. И стреляла, наверное, с тем же невозмутимым видом, с тем же спокойствием на лице, всегдашним ее спокойствием.

И эта новая рана — не будь ее, неизвестно, как бы все дело пошло дальше, — взбесила медведя. Не прогнала его прочь, не убила истерзанного, измученного одноухого и трехлапого зверя, которому время-то еще по-доброму спать сладко в своей берлоге. Она взбесила его и придала большие силы, чем оставались в голодном теле. Он своротил угол избушки, который падал и без него. И придавил старуху. А потом вытащил ее из-под обломков. Может, еще живую…