Нетаянный дневник - Марина Сергеевна Родионова

вагончик. Понялись по лесенке, постучали, а сами под вагон. Вышел мужчина в плавках. Мы никогда таких голых не видели, отец дома ходил в кальсонах. Мы: ой, да ты чё, голый мужик вышел. И сидим под вагоном. Он ушел. Немного времени прошло – опять постучали, он опять вышел и ушел. А потом женщина вместе с ним выглянула и говорит: да ты что голый-то выходишь? Оденься и посмотри под вагоном, там, наверное, кто-то сидит. А мы тут, со слезами: нам отдел кадров нужно. А он: я и есть отдел кадров. Пришли, значит, по назначению.

Завел в вагон. Нас кормить надо, а мы боимся фуфайки снять: вдруг возьмет кто, и мы голыми останемся? Он все понял и объяснил: никто не возьмет, тут сами сядете, рядом фуфайки положите! Борща нам дали – ой, какой вкусный, век не забуду! Такой наваристый! Потом котлеты с чем-то ели, потом компот пили – вот такой большенный чайник с носиком стоял, а там абрикосы!

Утром разбудил: пойдемте в контору. И рассказал нам: в пэмээсе 450 человек. Вам надо пройти врачей, я поеду по своим делам в Харьков, поедете со мной. А я никогда не была у врача, черные мы, деревенские люди были!

Приехали в город. Он нас привел в больницу и сказал: я пойду по своим делам, вы проходите врачей, а потом вон на тех стульчиках ждите меня, не уходите. На улице люди мороженое ели, он спрашивает: мороженое-то будете? А мы не знаем, что такое мороженое. Он нам по мороженому купил. А потом дал бумагу, а там – хирург, зубной врач и много других, всех пройти нужно, и чтобы врач обязательно расписался.

На дверях написано: хирург. Валя заходит и сразу выходит: надо, говорит, развеваться. Мы ей говорим: ну давай, будем фуфайку держать. Только зашла, да как закричит: не-е-ет! А потом выскакивает и говорит: я больше туда не пойду. Там столько людей молодых стоит, и все в белых халатах, в чепчиках, и врач сам. И велят раздеваться догола! Мы решили туда не ходить.

Пошли по другим врачам, а везде надо раздеваться! И не пошли никуда. Пришли на лавочку, сидим, бумажки в карманы засунули. «Отдел кадров» вернулся: уже прошли? Мы: угу. И когда приехали домой в Беспаловку, он спрашивает: где бумажечки? А они все чистенькие. Мы расплакались: там везде надо раздеваться догола… Он здесь чирикнул, там расписался. И оформил нас. Вот вам вагончик, в одной половине четыре девочки, а здесь пустой, будете жить.

Ну все, идем на работу. Помню, первую получку получили, деньги вот такенные были, да столько много дали! Я их в охапку взяла, а куда их девать-то? Про кошельки ничего ж мы не знали. Валя мне отдала чемодан, и я давай деньги в него складывать.

А потом мы поработали месяц или два, приходит «отдел кадров» и говорит: у меня есть дети в Харькове, два мальчика, один болеет, надо сустав делать, и туда уходит мед. Я до сих пор не знаю, почему в Харькове меда не было? Кто достанет – тому я все, что скажет, сделаю.

А у меня отец пасечник. Я написала ему письмо, так и так. Он говорит: приезжай. Мы сперва-то в ПМС наврали, что детдомовские, а тут ехать за медом надо. Я сказала на работе, что поеду к теткам. И привезла пятилитровый бетончик, пришла в контору и «отделу кадров» на стол поставила. А что тебе за это надо? Мне, говорю, надо паспорт на пять лет. Он удивился: почему сразу на пять лет, можно же на месяц, на два? Это вы, говорю, грамотные, а я неграмотная, мне на пять. И он сказал: я вам всем дам по паспорту, но с одним договором. Вы, пока я не уеду в Харьков, будете работать. А то, если уедете, меня не похвалят.

И мы работали, около года еще. Я открою чемодан: мать моя, сколько денег-то! А тратить их было негде, в Харьков для этого надо ехать.

После того как «отдел кадров» уехал, мы с подружками написали родным по письму, чтобы те выслали вызов домой, будто кто-то заболел, умер ли. И нам пришли телеграммы, у меня мать была «при смерти».

Дали мне паспорт, корочку эту, я смотрю на нее: Господи родимый, как он нам дорого обошелся!

Мы получили расчет и уволились. Валя поехала к брату в Архангельск, Мария – в Москву. А я поехала в Орехо-Зуево, к сестре Любе. У нее был там свой дом.

Все мои деньги они и потратили, да как потратили – пропили! Я у нее жила и все стеснялась просить, чтобы она меня прописала. Как мне на работу-то устроиться? А они каждый вечер пляшут, поют, на гулянку все соседи приходят. Я думаю: как хорошо живут-то!

Сказала Любе: ты пропишешь меня? Она: посмотрим. А когда в следующий раз подошла, та и сказала: нет, не пропишу, ты будешь замуж выходить, часть потребуешь. А у меня уже через три дня месяц кончается!

И вот я открыла чемодан-то… А там денег было – за год, да еще отпускные! Гора, я их рядами плотными укладывала. Так я ведь, когда приехала, ей показала и сказала: смотри, Люба, мне сколько денег дали, что с ними делать-то, куда применить? У нее глаза раскрылись, загорелись!

Ну вот, открыла я чемодан паспорт взять – а там денег нету, полсотни только лежит! Я вся обомлела: о, обокрали меня! Такая была неразвитая, мне даже, Марина, неудобно перед тобой… Но ведь родная сестра, я ей верила. Правда, она всегда была жадная, хваткая, домой приезжала и по фляге меду у родителей забирала. А в фляге сорок литров, сорок! Она его на продажу забирала. А ведь там в колхозе ничего особо-то и не было, мы очень бедно жили, а нужд сколько!

Я на нее: а где деньги? А-а-а-а, вот на какие деньги вся улица у вас гуляла… А мне за три дня надо прописаться и на работу устроиться! Мать моя, с кем посоветоваться? Соседи – все тут пили, ей передадут.

Через Орехо-Зуево протекает река. Мы жили в Зуево, а в Орехово все цеха – прядильный, ткацкий. Там гудок гудит, значит, день кончается. Пошла туда, села, думаю: куда люди пойдут, туда и я. После гудка вышли люди толпой и пошли к вокзалу. Стоит электричка, и они все в электричку. Я заметила: две женщины, как будто сестры. И с ними рядом села. Помню –