Час исповеди. Почти документальные истории - Евгений Панов

Инженер уводит блестящих сапогами солдат.

– Капитан Кривонос, проверить прапорщиков. Прапорщики, кр-р-ругом!

Кривонос отводит прапорщиков далеко на правый фланг.

Остаются офицеры. Дается команда шеренгам разойтись на три-четыре шага, и товарищ из управления, сопровождаемый Барабашем и Ковалевым, раскрывшими каждый по толстой общей тетради, начинает осмотр с первой шеренги.

Доходят, в конце концов, и до меня. Представляюсь:

– Лейтенант Петров.

Вынимаю бумажник, предъявляю документы. Проверяющий листает удостоверение. Цель проверки: правильно ли записаны звание и должность. (Часто, например, бывает, что лейтенант, получивший старшего, все еще ходит с лейтенантским удостоверением). Но у меня документы в порядке, они просто не могут не быть не в порядке, я кем пришел на службу, тем и уйду. И все же:

– Где ваш личный знак?

Личный знак – это жетончик из тугоплавкого полиметалла, на котором выбит номер, под которым ты числишься и на действительной службе, и в запасе. У двухгодичников всегда возникают осложнения с личными знаками. Нам их почему-то не дают, они лежат в сейфе у начальника строевого отдела, прикрепленные к личному делу шпагатом. Объясняю. Сколько раз я это объяснял!

Я стою, а глаза начальника ощупывают мое лицо, прическу, одежду. На лице начальника написано напряжение, в его глазах – свет поиска. Не хочу сказать, что он ищет, к чему бы, так сказать, придраться. Но – могу утверждать! – он считает себя обязанным найти недостаток. Иначе, где же требовательность? Непримиримость к нарушениям? Где, наконец, опыт, наметанный взгляд старшего? Ну, что бы сказать? И вот рождается замечание такого, допустим, характера:

– У вас криво сидят птички на петлицах. Одна петлица пришита чуть-чуть выше… Видны нитки, которыми пришиты погоны…

Ковалев и Барабаш стоят рядом, пишут в свои черные книги. Фиксируют недостатки. Но это, конечно, ерунда, а не недостатки.

Обойдя шеренгу спереди, проверяющий делает общий проход сзади. На предмет причесок. Тут уж придирок хватает, потому что многое зависит от субъективных понятий проверяющего о допустимой длине и форме причесок, И тут уж я непременно попадаю в список нестриженных, потому что с моими волосами следовать армейской моде трудно. Напрасно объяснять, что позавчера стригся (хотя это чистая правда!), напрасно ссылаться на природу… В тетрадь, в тетрадь, сразу в две тетради!

Но вот проверка закончена, подводят солдат и прапорщиков, чин удаляется к управлению. Комэск ходит перед строем со своим раскрытым талмудом:

– Учтите… все, которые тут записаны… Мы от с майором Ковалевым посмотрим, что было записано в прошлый раз, и кто систематически нарушает, предупреждаю, будем наказывать! Чтоб это было в последний раз. Хватит разговоров, от. Наказывать будем, от.

Мы внимаем. Могу поспорить, что после следующего смотра Барабаш так же будет расхаживать перед строем, смотреть в раскрытую тетрадь и говорить те же слова…

(Только один раз на моей памяти меры были приняты незамедлительно. Когда шла борьба против черных ботинок, нарушителей прямо из строя прогоняли в магазин, несмотря на то, что не все получили к тому времени уставную обувь.)

Строевой смотр, как всегда, венчается прохождением. Под душераздирающие звуки нашего самодеятельного оркестра мы делаем небольшой круг по плацу.

Десять минут перекура – и в класс. Сдача уставов Советской Армии. Ковалев втиснул свое пузо за стол и достал две бумажки. Писарь прошел по рядам и раздал каждому по бумажке. По чистому стандартному листу. Ковалев посмотрел на первого, за первым столом левого ряда сидящего, и продиктовал два вопроса с двух своих бумажек. Один – из Устава Внутренней службы, другой – из Устава Гарнизонной и Караульной службы. И пошел, и пошел – каждому по два вопроса.

Дошла очередь и до меня, Ковалев запнулся, вздохнул и продиктовал не из листков, а из головы:

– Вопрос первый: общие обязанности военнослужащих. Вопрос второй: понятие гарнизона. Что составляет гарнизон, что называется гарнизоном…

«Овопросив» всех, Ковалев посидел грозно за столом минут пять и вышел.

Что тут началось! Я вытаращил глаза. Обстановка в точности напоминала обстановку в нашей институтской группе при сдаче зачета по какому-нибудь сварочному делу. Господа офицеры, вплоть до капитанов и даже одного майора, сдирали и подсказывали, как зеленые студенты. Те, кто догадался захватить с собой уставы, трудились в поте лица. Те, кто пришел с пустыми руками, приставали к догадливым. Их беспрестанно дергали: много ли осталось? Образовались очереди. Они быстро увеличивались. Старшие лейтенанты Толстанов и Горожанин не поделили место в очереди за уставом Полубоярова и принципиально сцепились. Сначала они выясняли, кто за кем, потом вспомнили взаимные обиды, дошли до оскорблений, чуть не до драки. На них заорали, и они разошлись – побагровевшие, непримиримые… Те кто опоздал вовремя сунуться в очередь, бегали со своими вопросами по всему классу и приставали к списывающим. От них отмахивались…

Со мной рядом сидел старший лейтенант Ячменев, прибывший из Польши на замену уехавшему туда старлею-радисту. Вернее, не сидел, а ерзал. Человек новый, он чувствовал себя отчужденно: не полез в очередь за уставом и спросить никого не решался… Попыхтев минут десять, он, наконец, с отчаянием повернулся ко мне. Двадцать лет отслуживший, поседевший и обрюзгший, состарившийся на исполнении этих самых уставов, он обращался за помощью ко мне, двухгодичнику, «проходившему» уставы двадцать часов, предусмотренных институтской программой! Я сочувствовал ему, я понимал его страх, его опасение па первых же шагах в новом полку сесть в калошу, но я чуть не рассмеялся ему в лицо…

Однако пора было отвечать на вопросы. Я отвернулся от этого позорища и стал писать ответы. Точных формулировок я, конечно, не помнил, но вопросы давали возможность логически связать очевидные вещи и обрывки уставных положений, застрявших где-то на задворках мозга. Так я и сделал, и через двадцать минут положил листок на стол, в оставленную Ковалевым папку, и пошел курить.

Постепенно, справившись с экзаменом, выходили соратники.

На мероприятие было отпущено два часа, но все уложились в час. Пришел писарь, взял папку и понес в штаб Ковалеву. Папку забрал, а распорядок остался. Положено, отведено на зачет два часа – сиди два часа. Вот когда пригодилась захваченная из дома книжка!

Я стал читать Бунина, но читать было трудно, потому что другие убивали время иначе: слонялись, громко обсуждали вчерашний полупорнографический финский кинофильм, ржали…

Вот тут-то и возникла подробность. Деталь. Факт. Может быть, день 19 октября 1972 года и запомнился мне благодаря этому факту. Хотя ничего «такого» в факте не было.

Майор Полубояров, 47 лет, отслуживший тридцать лет «календаря», участник Великой Отечественной войны, техник отряда, получающий в месяц 340 рублей чистыми деньгами, мужик еще крепкий во всех смыслах, имеющий две лодки, два мотора, два мотоцикла, два велосипеда, полный дом барахла, маленькую семью из дочери и жены, скупающих в дни завоза в военторге все дорогие вещи, майор Полубояров,..

Стоп. Сначала немного о классе, в котором мы сидели. Это длинная комната. Стены увешаны схемами и плакатами, по углам – макеты. Доска, мел. Два ряда белых канцелярских столов. Для удобства под столешницами приделаны решетчатые полочки настилов из ровненьких, окрашенных в зеленый цвет реечек. Сделали их, видно, давно, и теперь кое-где реечки оторвались, выпали или держались на двух боковых планках.

…Оторвавшись от книги, я попал глазами в Полубоярова. Он ходил но классу от стола к столу, опускался возле каждого на корточки и ощупывал реечки. Оторвавшиеся просто вынимал, едва державшиеся отрывал без усилий. Обследовав все столы, он набрал шесть гладких, сухих, покрашенных реек, отнес их на свое место, осмотрел и спрятал.

– Надо дома к цветам приспособить, – сосредоточенно бормотал Полубояров.

Он вел себя так, будто был один. Но на него и в самом деле никто не обратил внимания.

…Такой вот факт. Случай. Эпизод. Ничем не выдающийся. Для армии – совершенно рядовой. Но он запал в память, он потянул за собой цепь других фактов и эпизодов, и ожило минувшее, и выстроился день – «Лицейский день 19 октября 1972 года»…

Меж тем, в класс возвращался накурившийся зеленый народ: идет Ковалев. Начштаба ни слова не говорит о результатах зачета. Все, значит, сдали. Объявляет: обед переносится на час, в два сидеть в клубе. Очередное мероприятие: приезжает некто генерал Живолуп, участник всех войн.

В два – в клубе. Старый генерал держится прямо и вообще воин бравый. Он что-то длинно, скучно и косноязычно рассказывает о боях, о походах… Мы со Спиридоновым читаем «Литературку». Проговорив минут сорок, генерал меняет тему: обращается к молодому поколению, к сидящим в зале. Он говорит о памяти, о преклонении… Я снова углубляюсь в газету, успев подумать: «3ачем? О войне, о войне – бесконечно… Зачем призывать с трибун смотреть в ржавую воду на дне старых окопов? Пусть каждый определит в душе свое отношение к этому, переживет, встанет в душе своей на колени… Но зачем так – бесконечно, официально, казенно?»