Пиарщики снова пишут (сборник) - Андрей Травин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это интуитивно чувствуют дети, которым не нравится учить наизусть строчки типа «И начала, сердечная, мычать, мычать, мычать», и уж тем более – непонятное: про «качалку грезэрки» или того хуже – «Вээоми пелись взоры»… Взрослые – начитаннее, они помнят, что говорили о поэте другие пишущие, поэтому им сложнее понять истинную цену слов. Понять то, что прекрасно известно самим «заговорщикам»: бронзы – нет и быть не может. Бронза, данная при жизни, от долгого употребления тоже ветшает и осыпается – и вот уже бывший кумир студентов и курсисток встречает седую старость в гулком одиночестве подмосковной дачи, вроде бы обласканный властью мэтр в считанные месяцы ни с того ни с сего «угасает», а подававший большие надежды «друг классика» довольствуется ролью мемуариста – как выясняется, прочие его труды мало кого интересуют. Узкий круг остается узким.
…Бронзовый Волошин стоит на набережной Коктебеля, задумчиво глядя куда‑то поверх наших голов. За его спиной – зеленое море: чувствовать его бесконечность не мешают ни лубочный белый катерок, ни познания в географии, скучно подсказывающие, что дальше Турции или нашей Анапы все равно не уплывешь. Белый парапет набережной, сувениры – всего этого не было, когда Макс выходил в новогоднюю ночь к морю молиться за все человечество. И тут сбоку раздается голос:
– Сфотографируйте меня, пожалуйста!
Девушка в бикини вручает мне свой фотоаппарат и бестрепетно залезает на постамент, чтобы запечатлеться в обнимку с бронзовым поэтом. И от такой наглости бронза оживает: кажется, что лицо Волошина выражает уже не хрестоматийную надмирную задумчивость, а минутное смущение от прикосновения чужих загорелых рук. Но сейчас мой родственник улыбнется – и мы с ним почувствуем, что действительно являемся участниками заговора.
Сугубая механизьма
Встретились Иван да Данило на меже. Иван и говорит:
– Здравствуй, Данило! Как поживаешь?
– Благодарствую, соседушка, все слава богу. Вот, днесь механизьму себе купил сугубую. Буду кнопочки нажимать, грамотки печатать да с фряжского побасенки перетолмачивать.
– А что за механизьма – оконце какой диагонали?
– Десять вершков.
– Лепо… А борзость велика ли?
– Ой, велика! Любой лубок вмиг грузится – хоть стоячий, хоть самодвижный. Давеча один скинули – про богатыря из жалеза жидкого, «Твердо – Тысяща» зовут. Ой, люто! Заходи, купно позрим.
– Чаю, в тенетах всемирных до брезга бдети будешь?
– А то. В механизьме на оконце хоругвь есть особливая: кликнешь – и уж в тенетах. За то в ентернетный приказ мыто полагается – алтын на девятину, да зато узорочье всякое узришь.
– Ага! Яко язву лихую из тенет‑то не узрить бы…
– Тако у меня в механизьме Касперь – знахарь – гораздо блюсти будет.
– Потроха правые?
– Винда правая, а вот знахарь татьно ставлен – яко пробная версия.
– Эх, Данило, абы не беспроторица – тож механизьму‑то завел бы.
– Забедовал! Ништо, аз купил – и ты, Ивашка, купишь.
– Аминь.Дмитрий Федечкин
Федечкин Дмитрий Николаевич, 34 года. С 2004 по 2009 годы работал начальником отдела массовых коммуникаций ОАО «Автомобильный завод «УРАЛ» (УК «Группа ГАЗ», г. Миасс Челябинской области). С 2010 года – начальник Главного управления по делам печати и массовых коммуникаций Челябинской области.
Блюз Утро
Утро – это блюз подушки с одеялом.
Утро – это звук разбитого стакана.
Утро. Я не пьян, но я снова валюсь.
Утро. Я идти в город немного боюсь.
Утро – это я в отражении витрин магазина.
Утро – танцуют листья под звук клавесина.
Утро! А город похож на захламленный храм?
Утро! Кто же останется здесь, когда я буду там?
1993 г.
Танец на минном поле
Зал готов сегодня к балу,
Дирижер поправил галстук.
Взмах руки! – и свод оркестра
Заиграл помпезно траур.
Мы с тобой сегодня пара
На обряде харакири,
И за зло, добро и радость
Станем мы мишенью в тире.
Пусть блестят, сгорая, свечи,
Пусть поют над нами птицы!
Силясь, я хочу представить:
Танец мне всего лишь снится.
Мы сочинены Иисусом,
Мы сочинены слогами.
Нас не разорвать лимонкой,
Нас не разорвать руками.
Нам с тобой везет, как трупам,
Мы с тобой горды, как мыши.
Наша кровь бурлит в сосудах,
И мы судорожно дышим.
Твои беленькие туфли,
Чистые, как взгляд ребенка,
Месят кровь погибших рядом —
Кровь невинного ягненка.
Мне настолько безразлично:
Туш играл оркестр иль траур.
Моя кровь стекает в лужу,
Брызжет краснотой на мрамор.
О, Ромео и Джульетта!
Ваша кровь одной рекою,
Наши кости вперемешку.
С вами мы одной судьбою.
1994 г.
Завядшие цветы
Брызжет солнце соком страсти,
Кровь сочится, как вода.
И открыть ворота настежь
Не составило труда.
И нет дела им до боли,
Смело в душу сапогом.
Только, насладившись телом,
Они бросят и твой дом.
А потом, пройдя сквозь время,
В отраженье взглянешь ты.
Не пугайся: ты похожа
На завядшие цветы.
И в кристально – чистых слезах
Ты отыщешь свой покой.
Но мольбы твои напрасны:
Был один – войдет другой.
И опять измято платье,
И опять вина сполна.
Не мечтай, вокруг все тихо.
Ты осталась одна.
А потом, пройдя сквозь время,
В отраженье взглянешь ты.
Не пугайся, что похожа
На завядшие цветы.
И тогда сединка в пряди
А за ней – в глазах тоска.
Где возьмешь ты, киска, силы,
Для последнего броска?
1994 г.
Черная береза
Произросла, заполнив вакуум в моей душе.
Спеленала ветками, обвивала корнями,
Целовала листьями, запрещала червями,
И, как птичке в клеточке, не давала воли мне.
И смущалась краскою бледная невесточка
С русою косичкою, да мне дождь по темечку.
А когда забилась во мне птица – волюшка,
Ястреб – хищник выклевал глаз ей, словно семечку.
Засыхала, милая, расслабляя хваточку,
Осыпались веточки, видно, врач, отнюдь, не врал.
Опадали листики, уходили черви прочь,
Оставалась клеточка, да в ней труп мой пахнуть стал.
Охала под ласкою бедная старушечка,
Пахло седым волосом и сухой землицею.
Я – мертвее мертвого, сердце перекошено,
И уходят дни мои целой вереницею.
1995 г.
Апокалипсис
Чтоб не попасть под дождь стеклянных обломков,
Чтоб не встать на путь в беспокойный сон,
Клокочущий мир, исхлестанный ветром,
Нас клонит в коленях арктическим льдом.
Восьмой день творенья – так тошно и нудно!
Мертвы все легенды, а нам сдохнуть в лом.
Эй, зловредный бесенок, брат нашей надежды,
Выносим Христа! Это дьявольский дом.
Грохочущий курс набрал обороты,
Застыли все люди, из камня их взгляд.
Пусть с птичьих высот онемевший апостол
Глядит на долину, где каждый был свят.
Горды мясники в окровавленных фартуках —
Отличники школ равнодушных сердец.
Бойся их взглядов сильней шага с крыши,
Ведь их изголовье – терновый венец.
Плесневеют луга, а на небе ни облачка,
Под скаем задыхаются анютины глазки.
"Пудинг с напалмом" – любимое блюдо
Тех, кто не может без кислородной маски.
В костер подсыпаются новые чувства —
Остатки тепла предыдущего тленья.
Все хорошо, все так великолепно,
Да души умерших без погребенья.
1996 г.
Наваждение Е. М
Из‑за нее никогда не сражались мужчины,
Она всегда находилась в тени.
И в нудном бесцелии, полном смятенья,
Тянулись ее неказистые дни.
Серая мышь обывательских нор,
Светлая память Наташе Ростовой.
Как буря на нас приближается час:
Воздушным движеньем она свергнет каноны.
И она поведет за собой взмахом крыла,
И те, кто останутся верными ей,
Никогда не поверят, что она умерла.
Мне грезится: ангел спустился с небес —
В шелках, с алой лентой и в женском обличье.
Клянешься ли ты, лицезрев эту плоть,
Что сдержишь эмоции в рамках приличья?
Желай ее неги, отпетый маньяк!
Тебе – блеск и страсть в пьянительном взгляде!
Настойчив будь, жди – предоставится шанс
Зажать в руках птицу к греховной отраде.
Но она поведет за собой взмахом крыла,
И те, кто останутся верными ей,
Никогда не поверят, что она умерла.
Но нет, обладатель безумнейших глаз,
На сей раз получится все по – иному:
Объятая пламенем, в обнимку с огнем
Святая Елена выйдет из дома.
Пускай станет смерть до обиды ничтожной,
А пепел от перьев сроднится с землей.
Прости, живой факел, на небе нет места,
Стоит пыль столбом и пуст путь за тобой.
Но она поведет за собой взмахом крыла,
И те, кто останутся верными ей,
Никогда не поверят, что она умерла —
Эта девушка в огне.
1997 г.
Лихолетье
Упитай меня сном до свинячьих размеров,
Положи мирно руки на в испарине лоб.
