Пиарщики снова пишут (сборник) - Андрей Травин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще многие философы от Будды до Шопенгауэра утверждали, что мы рождены не для счастья. Но даже если бы они были правы, их вывод не противоречит стремлению к регулярному кейфу. «Наслаждайся счастьем так же как те, кто живет для счастья. Уважай жизнь так же как те, кто жаждет ее» – вот парадоксальный принцип индийских йогов, один из немногих, засевший в памяти Андрея еще с юности.
Вступив на одно из пространств, открытых наслаждению, Андрей вспомнил, что недаром тысячу лет назад арабским поэтам казалось, что любовь и вино – единственное, чем можно одолеть бренность человеческого существования, и к этим темам можно свести всю жизнелюбивую поэзию Востока. «Я знаю время – западня, и смерть там ждет меня, но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я», – продекламировал он мысленно строки Абу Нуваса…
Всякие такие мысли возникали в голове Андрея, когда он в последний раз в жизни лежал на камне для живота в маленькой восточной бане. Если в русской парной думать практически невозможно, то эта баня позволяла даже вспоминать стихотворные строки. «Но если средневековый арабский поэт всегда восхваляет, надо ли на пороге смерти рассуждать о сорока радостях жизни с интонацией бухарского собирателя историй?», – Андрей с ненужной резкостью оторвал живот от теплого камня. Встал и подумал: «Вот и все – теперь начинаю подкрадываться к местам, где пиздец»…
Купленная по дешевке киргизская лошадь везла его все выше и выше. Она самостоятельно без седока переправлялась через горные реки, инстинктивно раскорячивая копыта против течения. И Андрей пока здорово экономил силы.
Здесь на Тянь – Шане снежные горы начинались не так, как на Кавказе – нет с трех, а лишь с четырех тыс. метров. В первый день, когда альпинист – смертник и его маленькая лошадка поехали по сплошным снежным полям, Андрей спешился, остановился и пропел, имея внутри себя некую испанскую аккомпанирующую музыку: «Смерть в белых одеждах в белых горах. Смерть в белых одеждах в белых горах…». Это был его ответ «апельсиновой роще старой».
Но еще до того, как он ощутил ледяное дыхание, нет не смерти – ледника Иныльчек, с ним стало происходить такое, о чем стоит рассказать.IV
Когда будущее кажется туманнее, чем затуманенные контуры гор, Андрей просто вспоминал. О, не всем дано понять, что такое вспоминать, когда идешь один в горах… Добрые слушатели, нетерпеливо ожидающие первой паузы, чтобы немедленно вставить: «Точно – точно! Вот и у меня как‑то был случай…», – это действительно замечательные люди. Что бы с нами было, если бы они после первой же попытки не отбили бы у нас раз и навсегда желание выразить в словах то, что в них уложить не просто?! Большая им благодарность.
Нельзя сказать, чтобы Андрей был настроен философски. Философа он сам не очень интересует. А Андрей, не взяв с собой зеркала, смотрелся в свою жизнь и пытался увидеть себя. Ну это просто так звучит «пытался», на самом деле он просто считывал свои прежние мысли, словно компьютер из файла, сам поражаясь тому что именно он запомнил в этот файл. Никаких формально – поворотных моментов жизни не вспоминалось…
Но только здесь в горах сама собой в голове начала составляться странная автобиография. Чтобы развлечь себя, за несколько вечерних привалов Андрей записал ее, чтобы в последний день положить вместо записки, которую оставляют альпинисты на покоренной вершине.
Моя память как фирн – многолетний снег, в котором спрессованы слои, которые не стаяли за время полярного или горного лета. Также как фирн качественно отличен от свежего снега, так и мое прошлое видится мне теперь по – иному, и в этом есть лучший смысл.
Я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны, и моя жизнь могла стать продолжительной и прекрасной, как закат на исходе полярного лета. Но я родился в городе, где множество красных флажков было развешено не для охоты на волков. И лишь когда я пережил девятнадцать зим, я впервые назвал себя одиноким волком, хотя будучи одиноким, трудно осознать себя волком. Лишенный общества своих сородичей, я верил сказкам о злых волках и допьяна упивался яростью, ходил упругой походкой, напрягая мускулы всего тела, хотя это свойство не волка, а маленькой ласки, которая иногда умирает от возбуждения.
Лишь своей двадцать четвертой зимой я научился расслабляться и экономить силы, перестал копаться в себе, а стал прислушиваться к миру, как звери прислушиваются к жизни северной глуши. Мне всегда нравилась зима больше других времен. Только зимой я встречаю восходы, и она связана в моем сознании с Началом вообще, а не только с началом собственной жизни. Но когда снежинки начинали кружить, приглашая меня на свой белый танец, я не уходил в заснеженные леса, ибо не умел танцевать и наслаждаться ходьбой по заснеженным ельникам.
Минуло еще несколько зим, и я осознал себя однолюбом, вот качество истинного волка! Я узнал, что когда дело касается обладания женщиной, мужчина никогда ничего не просит, он уверенно берет то, что достается ему по праву, как волк берет то, что достается ему по закону северной глуши. Впрочем, волки предаются любви лишь несколько весенних недель. Так и я был воздержан, и лишь иногда восходящее солнце наполняло меня возбуждением, словно прошедшая ночь была долгой Полярной ночью.
Я не был волком, и не был сыном волка, но как волчонка, вскормленного собакой, меня тревожили смутные желания. Например, много лет мне хотелось иметь острый короткий нож – Железный Клык, как называли его волки, что я, в конце концов, осуществил под предлогом перехода к периодам походной жизни. Я не был сыном волка, я – человек из рода Волка. Это – мой знак, тотем моей языческой веры. И я стал искать встречи со своими сородичами.
Впервые я увидел Заполярье летом. Лежа на разноцветных тундровых мхах, преображаешься и паришь, не касаясь холодной земли. Вот так, отдыхая на ковре из мха, и глядя на перевал Волчье Ущелье, я знал, что в этих краях уже давно нету волков.
Однажды я примерил на себя шкуру полярного волка с «ошейником» из белой шерсти, и она оказалась точно моего размера. Только в Заполярье можно найти таких крупных волков. Но как бы я ни любил Север, я не был приспособлен к нему. До этого мне не удалось научиться на жизнь смотреть волком.
И вот своей двадцать пятой зимой я объявил наступающий год Годом Волка, наперекор восточным календарям, и словно годовалый волчонок, начал учиться навыкам волчьей жизни.
Той зимой меня встречал белый Север, в своем очаровании не дурманящий как багульник, а приносящий восхитительную ясность мыслей и чувств. Однако в тот раз встречи с волками тоже не состоялось, хотя они долго шли по нашей лыжне.
Перед нами лежал белый лист древней, как мир, книги с клинописью заячьих следов. А на реке Курьякса, что у Белого моря, идя по свежему лисьему следу, я провалился под лед, как, в конце концов, проваливается всякий, идущий не своей дорогой.
О, безмолвный снежный край! Я так ценю молчание, что вижу достоинство в том, что волки нападают молча. И о Севере пишется так, словно каждая фраза произносится после продолжительного молчанья. Ведь тогда мы смотрим негатив немого кино, где земли белы, а лица черны. Потом, как пепел после костров, после снега останется пепельно – серый снег весны. Тогда и волки становятся серыми, словно это пепельные следы того внутреннего огня, который понадобился, чтобы выжить в Полярную ночь.
А следующей зимой я провожал Год Волка, украсив в тайге маленькую елку, пушистую как волчий мех. Надо мной висели огромные звезды, которые все на Севере кажутся белыми. Но я не видел над собою созвездие Волка. То ли оно невидимо из северных краев, то ли неприметно, как волчий мех на фоне тундры. Но, когда красноватое солнце светит в день по четыре часа, тогда и задумываешься о звездах. Ведь никто не задумывался об этом тогда, когда я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны.
V
Кстати, описанный год Волка был последним, когда у Андрея были обморожены руки. Следующие пять лет на средней полосе не замерзали даже некоторые реки. И ему оставалось лишь вспоминать закат, похожий на слабую свечу в ледяных канделябрах северных гор, который он, не поставивший к тому времени ни одной свечки в храме, наблюдал в одну из этих теплых зим из буддийского дацана в Восточном Саяне…
Зимнее предзакатное солнце таково, что на его желтый диск можно смотреть, как на луну – не щурясь. Но впрочем, все равно, с прищуром или нет, но Андрей привык не отводить глаза от любого взгляда…
Когда горное солнце отражается от снега, то можно ослепнуть, и в этом утверждении нет поэтической метафоры. Она в том, что горы «слепнут» от лежащего снега, город «слепнет» лишь от сильного снегопада. Его город, в котором не осталось чистого снега, город, в котором были сняты красные флажки – не оказался он ли он западней?