Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

Матушка, женщина с деловой сметкой, всегда наставляла, что первое лучше. Мол, любовью своей не будешь сыта и согрета, подле холодного и неласкового — горе. А если муж достойный и к жене заботливый, то явится со временем благодарность, уважение и дружеское участие — чем плохая замена пустоцветной той любви? Ровное горение домашнего очага разумная предпочтёт дикому пожару.

Легко ж было судить ей, любящей и любимой!

Мне легко не было, и на праздник шла с таким чувством, будто мне гореть на жертвенном огне. Но выбор свой я сделала. И, видя счастливое лицо матушки, старалась скрыть истинные чувства, чтоб не огорчать её.

Мы с матушкой пришли едва ли не последними. Чужаки уж были там, несколько наособицу, и всё ж со всеми. Справедливо признать: парни наши казались против них всё равно что серые речные птицы против хищных поднебесных летунов, что задевают солнце краем крыла.

Видно было, что девушки наши рассудили так же. Голос, древний, как земля, нашёптывал каждой: "Такой защитит и подарит сильных сыновей, с таким будешь спать на мехах, есть с золота и не узнаешь горя".

Но и мужчин не поразила внезапная слепота. Сжимались кулаки, и слышались проклятья, и, чуя веявший в лицо страх, я думала: не дошло бы до ножей.

Благо, те, чья кровь текла медленней, а рассудок был острей, вразумляли расходившихся, горячих:

— Охолони, они уйдут, мы останемся.

Назавтра не у одной запястья украсятся сине-багровыми браслетами — неповадно чтоб было заглядываться на пригожих чужаков.

И всё же тот, кого сулили мне в мужья, выделялся и меж статных воинов. Глядя на него, я понимала матушку: горел он, точно огонь в ночи. Матушке не случилось родиться в дни холодного Самайна, чтоб уметь видеть моего друга… А меж земных мужчин жених мой, верно, не знал себе равных.

Матушка нарочно подвела меня к нему — пускай видят! Он с улыбкой произнёс обычные слова благодарности хозяйке за радушный приём, но я чувствовала: дождаться не мог, когда нас оставят вдвоём.

Матушку не пришлось торопить, она с женской чуткостью угадала его желание и тотчас ушла руководить приготовлением традиционного угощения.

— Как долго тебя не было! — мягко упрекнул он, взяв мои ладони и касаясь их губами.

— Все наряды перебрала, не знала, что и надеть, — ответила с горькой усмешкой.

Любовь ослепляет, и он ничего не заметил.

Пляски с волками

Целый день мы провели вместе, и, как бы долго ни тянулось время, вечер подступал, просачивался по капле, неуловимо изменяя цвет неба, вымывая краски, и дальний край стал тускло-серым, затем чёрным. Музыка сделалась громче и резче, лица музыкантов раскраснелись и лоснились от пота, и играли они всё более разлажено; то, в чём прежде угадывались знакомые мелодии, стало похоже на тревожные болезненные вскрики, на плач птицы, созывающей птенцов у разорённого гнезда.

Пожалуй, я перебрала хмельного питья: звуки причудливо растягивались и изменялись, огни размывались, и тени танцующих кривились под невероятными углами. Их беспорядочные дёрганые движения утомляли глаза, и я всё чаще опускала ресницы, но тогда казалось, что земля норовит оставить без опоры.

Пожалуй, из присутствующих одна я знала, что на майские костры явились не одни только люди.

Незримые наши соседи пуще всего любят развлечения и при любой возможности появляются среди людей. Долгий их век несёт в себе потаённое проклятье, болезнь, что прорастает, точно ядовитый цветок. Проклятье это и болезнь зовётся скукой.

Жизнь человеческая для наших соседей, верно, всё равно, что для нас — жизнь бабочки-подёнки. Мгновенное и яркое её горение завораживает их и дурманит. Бельтайн же и вовсе один из немногих дней, когда граница между мирами истончается, и её легко прорвать, как паутину, не только с Той Стороны, но даже и с этой. Оттого-то сидхены становятся уязвимы во дни и ночи годового перелома, оттого и земля людей тайно полнится чудесными гостями, и, хоть среди них не так много истинно враждебных человеку, как, впрочем, и вполне добрых, — столь однозначное разграничение не свойственно и большинству людей, что уж говорить о тех, кто не из рода людского! — но почти все они в высшей степени непосредственны, любопытны, капризны и беспечны — этих их черт достаточно, чтоб наделать немало бед, причём зачастую безо всякой злобы и даже без понимания о том, к чему приведёт содеянное.

Диковатые себялюбивые дети, не знающие удержу и управы, тем паче, что срок пребывания их в мире людей ограничен, те, чья сила многократно превышает их разумение. Они забавляются с людьми, точно с игрушками, которые в любой миг могут наскучить, а наскучившие игрушки они отбрасывают, коверкают или вовсе уничтожают, — таково большинство из них. И в этом также нет ни зла ни добра, как нет добра и зла в природе, ибо природа естественна и извечна, а они — дети её.

Как могла я не думать о том из них, кого знала лучше всех прочих и, вместе с тем, не знала вовсе? Неизвестно даже, был ли он когда-то человеком и так же, как я, думал и чувствовал, и следовал тем же законам, и также текла в его венах горячая людская кровь? Забыл ли он всё это безвозвратно, опоённый лукавой сидхе напитком забвения? или воспоминанья его, как небо в сумерки, сами выцвели и потускнели, потеряв вкус и запах, и звук, пока вовсе не сгинули в черноте беспамятства, замещённые иными, нелюдскими уже, переживаниями? Или вовсе не мог он помнить, ибо не был рождён земной женщиной от земного мужчины? Я не знала.

Я могла бы сказать ему тогда, дерзкая и смелая в злом задоре отчаянья: "Пойми, увидь же, наконец: я — не она, другая! Не могу,