Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

общественном сознании Древней Руси стал Новгород. На втором месте оказался Владимир на Клязьме", на третьем Галич. Последние места в первой группе поделили Киев и Чернигов[159]. На этом основании делается вывод о том, что "столичная значимость Киева постепенно уменьшалась, а роль Новгорода последовательно повышалась". К началу XIII в., "по данным" автора, "Новгород стал в летописном информационном поле главным городом Древней Руси"[160].

К сожалению, С.В. Семенцов опять не учитывает того обстоятельства, как менялся состав означенных летописных сводов. Фактически, для данного периода он имеет дело с новгородским, владимирским и галичским летописанием. Черниговское до нас не дошло. Серьезные проблемы для рассматриваемого времени существуют и в отношении киевского летописания. Исследователи сомневаются, сохранялось ли оно после 1200 года[161]. Но даже если мы примем точку зрения тех, кто ведет речь о существовании после 1200 г. "беспрерывной летописной традиции" в Киеве, о ее существенном влиянии "на местное летописание XIII в. и формирование общерусского летописания XIV–XV вв."[162], приходится признать, что эта традиция до нас не дошла. А потому, по словам Н.Ф. Котляра, "история Киева и Приднепровской Руси XII столетия известна науке неизмеримо лучше, чем следующего, XIII ст."[163].

Конечно, определенную закономерность даже при такой несовершенной методике выявить можно. Однако не нужно, вслед за автором, считать "неожиданным… то, что в целом по обобщенным данным супергородами в общественном сознании Древней Руси были Киев и Новгород". (Это, собственно, было ясно и до проведения данного исследования). Нельзя признать корректным последовавший затем вывод: "Древняя Русь во многом была государством с двумя главными столицами, с двумя центрами государственности. С учетом хронологической динамики выявляется последовательное затухание столичности Киева с одновременным нарастанием столичности Новгорода. Новгород — безусловная вершина древнерусской государственности с XII в."[164]. О том, что Новгород с XII в. "вышел на первую позицию" повторяется и в заключительном выводе статьи[165]. Однако такой вывод противоречит результатам, полученным самим автором по XII в.[166].

Таким образом, специально разработанная замысловатая методика социологического опроса древнерусского населения не сработала, да и не могла сработать. Кроме того, С.В. Семенцов, как мы видели, широко применяет понятие "столичность", как базовое, для определения значимости и престижности главных городских центров, но не уточняет в каком именно значении, что не позволяет в полной степени оценить оригинальность его построений.

Нередко в отношении Руси X–XI, и даже XII–XIII вв. применяется понятие "империя"[167]. Однако лишь немногие исследователи расшифровывают это понятие. Так, для Я.Н. Щапова, "характерным… признаком" империи является многоэтничность, "т. е. существование в ней наряду с основным, нередко преобладающим численно, политически и экономически этносом также других народов, различными путями вошедших в ее состав"[168]. На сходных позициях находится и Е.А. Мельникова. В.Б. Перхавко дополняет данную конструкцию такими признаками империи, как насильственный характер ("в большинстве случаев") объединения племен и народов "вокруг восточнославянского ядра", "относительный характер государственного единства", наличие центробежных сил, ослаблявших "государственную мощь" и т. п.[169].

Украинский исследователь С.Д. Федака, склонен рассматривать империю как надгосударственное образование искусственного типа, способом существования которого является агрессия. Под эту категорию, полагает он, подпадает и Киевская империя, представлявшая собой конгломерат очень разных княжеств. Империя эта окончательно распалась в 30-е г. XII столетия, после того, как колонии догнали метрополию в своем развитии[170].

По мнению А.Б. Головко, понятие "империя" используется в узком и широком смысле. В узком — "по отношению к Римской империи и государственным образованиям", сформировавшимся в средневековую эпоху и претендовавшим "на римское имперское наследство". В широком смысле "империя" "часто применяется по отношению к самым разным по времени существования и религиозно-политическому развитию государствам", с большой территорией и многочисленным населением, состоящим из множества народов". В этом смысле, "вероятно, можно рассматривать вопрос о возможности использования такого понимания по отношению к Руси". Во избежание путаницы, А.Б. Головко предлагает использовать в отношении древнерусского и подобных ему государственных организмов характеристику "государственное образование имперского типа (государство-империя)". По его мнению, "государство-империя Русь просуществовала до середины XII в., то есть до времени, когда киевский политический центр еще мог в достаточной мере мощно влиять на ситуации в восточнославянском мире"[171].

О многообразии форм государственной и политической организации домонгольской Руси ведет речь Г. Семенчук. По его словам, "государственно-политическая история народов Восточной Европы IX–XIII вв." развивалась в "диалектическом разнообразии форм. Так, моментами существовало средневековое государство-империя с центром в Киеве, так же существовали лоскутные конфедерации, дуумвираты, и триумвираты; в другие периоды мы наблюдаем яркие факты конфронтации между политическими субъектами и бесспорную государственную самостоятельность этносов и территорий"[172]. По мнению же А.Н. Тимонина, "Древнерусское государство так и не смогло развиться в настоящую империю — оно представляло собой нечто среднее между конфедерацией и ранней империей"[173].

Взгляды на Древнюю Русь как империю подверглись обоснованной критике со стороны А.А. Горского. По его мнению, "серьезных оснований видеть в Киевской Руси государство имперского типа нет. Типологически она ближе не Византийской империи и империи Каролингов, а моноэтничным европейским государствам средневековья"[174].

Динамичность историографической ситуации на постсоветском пространстве, обусловленная сменой научных парадигм, активизацией тенденций на многолинейный подход в изучении процессов социогенеза и политогенеза, обострением национальных, социальных и политических противоречий (которые, увы, не могли не сказаться на исторической науке), не располагает к серьезным обобщающим выводам. Можно вести речь лишь о предварительных итогах и тенденциях развития.

Новые направления в изучении восточнославянского политогенеза, наметившиеся в 1960-е гг. и нашедшие логическое завершение к началу 1990-х гг., представляли собой, с одной стороны, отход от ортодоксального марксизма в его советском варианте. С другой стороны — это была попытка, не отрываясь от глубинной сущности системообразующего учения, использовать другие системы познания (например — элементы цивилизационного подхода).

По сходному сценарию, но с хронологическим "запаздыванием"[175], развивалось другое направление в изучении политогенеза, начало которому положило проникновение на отечественную почву неоэволюцинистской схемы развития социальной организации, с ее теорией вождества. Новые идеи, в принципе, не противоречили основополагающим выводам советских ученых, полученным в ходе изучения т. н. потестарных и позднепотестарных обществ и, на определенном этапе, как и последние, следовали (или пытались следовать) в русле творческого развития марксизма (наглядный пример — работы А.П. Моци). Эта тенденция, направленная на синтез, а не на противопоставление отечественных и зарубежных традиций, в известной мере, присутствует и на современном этапе изучения древнерусского политогенеза (Е.А. Мельникова, Н.Ф. Котляр, Е.А. Шинаков и др.), несмотря на то, что в работах отдельных представителей данного направления наметился полный (как правило, более демонстративный, чем сущностный) разрыв с марксистской традицией