Младший брат - Салтанат Бодыкова

— Нет, твердые, — качает он головой.

— Как твердые, ты ел их? Они сладкие?

— Ел, вкусные, но твердые.

Анашым, недоумевая, ищет старшего сына, чтобы выяснить, почему абрикосы, сочные и спелые, вдруг оказались твердыми. Прошло много лет, прежде чем Канабек узнал, как в действительности, выглядит абрикос и понял, в чем тут дело. Айнабек просто обгрыз сочную мякоть, а ему отдал косточки. Да еще великодушно предложил камень, чтобы было чем расколотить эти косточки.

Канабек окинул взглядом огромный бетонный забор, с «колючкой» поверх его, окружавший Карабасскую тюрьму, и повернулся к ней спиной: до чего же неприглядная картина. И, незаметно для себя, снова окунулся в прошлое…

Жениться Канабеку не сильно хотелось, но, когда отец сказал, что пошлет сватов в аул, где живет дальняя родня, возражать не стал.

У отца Ажар не было ни одного продолжателя рода, зато дочерей имелось в избытке — восемь невест, и это только выживших после голода.

Впервые увидев жену на скромной свадьбе, устроенной отцом, Канабек испытал двоякое чувство: с одной стороны, ее нельзя назвать красавицей, а с другой, ее почти детские черты пленяли своей ангельской чистотой.

Вот уж кто покорял своей красотой с первого взгляда, так это его женгей, жена Айнабека. Гибкая, стройная как кипарис, говорит, будто золото роняет. Густые, шелковистые волосы, белая кожа, брови вразлет, дерзкий, прямой нос, но особенно удались — глаза, красивые и печальные. В ее движениях, наполненных грацией дикой кошки, не заметишь суеты, а походка схожа с поступью царицы, на трон восходящей. Весь облик женгей выдавал в ней особу ханских кровей: отец ее приходился дальним родственником самому Абылайхану. Просто дух захватывает, глядя на нее.

Канабек понимающе усмехался, наблюдая за братом, в первый месяц после женитьбы тот ходил, как оглушенный. Порхал вокруг нее, как бабочка над цветком, ревностно оберегая от любых, возможных, мужских поползновений на честь жены.

Сам был ей верен, за это Канабек мог поручиться. Не раз был свидетелем того, как брат отказывался от возможности порезвиться на стороне.

Как-то раз поехали они с братом в соседний аул, к родственникам, с отцовским поручением. Повстречались им две молодые женщины, привлекательные и веселые. Стреножили коней, познакомились, хохотушки, манерно растягивая гласные, назвали свои имена: Рая и Зара. Внешне новые знакомые на казашек были мало похожи, хотя имена могли быть просто переделаны на русский лад.

Степь, наводненная ссыльными и репрессированными, стала слишком многонациональной, чтобы с ходу определить, кто перед тобой.

— А вы кто, сестренки, русские, цыганки или татарки? — спросил их Айнабек.

— Ах, какие славные джигиты, так ловко гарцуют на лошадях, а обращению с женщинами не обучены, — кокетливо вытягивая губы и поводя плечами, прощебетала одна из них.

— Бабы мы, кому какая разница, какой мы нации? — наигранно-обиженным тоном вторила ей другая.

Стало ясно, что попутчицы настроены на игривый лад и не прочь поразвлечься с первыми встречными.

Канабек с интересом стал разглядывать обеих женщин, словно выбирая спутницу на один вечер, но старший брат серьезным, даже резким — что было совсем непривычно — голосом рубанул:

— Мы не слепые и видим, что вы за женщины.

— Ух, какой горячий, уж не хочешь ли ты нас обидеть? — пропела молодуха, явно ничуть не обидевшись на грубый тон несостоявшегося кавалера.

— У каждого из нас есть жена, помоложе, покрасивее многих. Я думал, вам помощь нужна, а вы развлечений ищете. Осторожнее, сестренки, по дорогам всякий народ бродит, время неспокойное.

Братья продолжили путь и Айнабеку пришлось выслушать от брата упрек в поспешности такого решения, на что он спокойно заметил:

— Твоя жена — сущий ангел и оскорблять ее изменами, я считаю бесчестным. Как мужчину, прошу тебя, не обижай Ажар. Это ведь, все равно, что ударить ребенка.

Брат был прав и потому Канабек удержал в себе, срывающиеся с языка, слова возражения. Айнабек свято чтил чистоту супружеских уз и Канабека, порой, колола неприятная мысль, что его неверность, неким образом, ее марает.

Чего он не мог понять с первого дня женитьбы, так это того, почему все так носятся с его женой. Даже, после ее смерти, Жумабике, будучи, уже, его женой, все абысын поминала добрым словом, а их с Ажар старшую дочь — Алтынай — любила, кажется, больше, чем своих. Мачехой ее назвать ни у кого язык не повернулся бы.

Хмыкнув от досады, помнится, тогда ответил он брату.

— Да мне и самому на душе погано, когда она смотрит на меня своими телячьими глазами. Я все время виноватым себя перед ней чувствую.

— Не говори так, она тебя любит, цени это. Это такое счастье, когда жена тебя любит, — с, плохо скрытой, печалью в голосе произнес последние слова Айнабек.

Дальше ехали молча, каждый думал о своем.

Канабек припомнил, что на шее одной из встреченных женщин, красовалось украшение из крупных бус. А его женгей вплетала в тугие косы монисты, которые мелодично позвякивали при ходьбе. На эти монисты он обратил внимание больше, чем на их обладательницу. Эти яркие детали — серебряные монисты и дешевые бусы красного цвета — на его взгляд художника, наглядно демонстрировали два женских образа.

Разбитная, гулящая бабенка и гордая красавица. Женская распущенность и женская честь!

И такой бесценный дар достался от Всевышнего его брату. Нет, не завидовал он ему, не пленила его красота Жумабике, просто размышлял о превратностях судьбы: брату досталась в жены птица Самрук, в кроне священного дерева Байтерек, рождающее солнце, а ему — неоперившийся цыпленок.

Свою красавицу-женгей, он мысленно сравнивал с луной на ночном небе: красивая, светит ярко, но не греет.

Ехавший бок о бок с ним, Айнабек горевал о том, что горячо любимая им супруга не отвечает на его любовь, хотя изо всех сил пытается это скрыть. Будь он поэтом, возможно, сравнил бы ее, как и брат, с небесным светилом, но его мысли были просты как день: упрекнуть жену не в чем, только холодом от нее веет, что кричать хочется.

Если бы Канабек подслушал мысли брата, то сильно удивился бы их созвучности. Удивился бы и понял, что с виду счастливый и удачливый брат, снедаем такой же грустью, как и он. А может, его горести куда тяжелее и куда реальнее, чем его надуманная печаль.

Возможно, именно тогда, а может раньше, пустила свой первый росток подспудная обида, но не на Всевышнего, а на вполне земного, родного отца. Это не до конца оформившееся чувство стало зреть, наливаться силой и насыщаться каждым неверным словом, косо брошенным взглядом и другими пустяками,