Сеул – Хиросима. Август 1945 - Александра Флид

– Вам нужно есть, – рискнула сказать Гён Ран, наблюдая за тем, как он двигает посуду на противоположный край стола. – Вы не можете постоянно отказываться от ужина.

– И почему же это? – Кавада почти удивлённо смотрит на неё.

– Вы плохо спите и почти ничего не едите. Скоро заболеете, если так и будет продолжаться.

– Тебе должно быть всё равно. Я тебе не муж и не брат, так что твои дела не касаются моего здоровья.

Гён Ран обиженно хмурится и принимается убирать посуду со стола.

– Всё верно, – как можно безразличнее говорит она, повернувшись к шкафу, чтобы сложить нетронутые чашки на место. – Вы мне совсем чужой, да к тому же ещё и враг. Так что если вам вздумалось умереть от истощения, я должна помочь вам достичь своей цели, а не уговаривать остаться в живых.

– С памятью у тебя проблем нет, – невесело ухмыляется Кавада, видимо, припомнив свои собственные слова в день допроса.

«Если человек так хочет умереть, не наша забота убеждать его в том, что лучше остаться в живых».

– Ты должна поужинать, если не хочешь умереть вместе со мной, – говорит Кавада, доставая из кармана пачку сигарет. До этого момента Гён Ран не замечала, чтобы он курил.

– Я не хочу.

– Дело твоё. Моя мать умерла, – совершенно ровным голосом говорит Кавада. – Ещё три дня назад, рано утром. И ещё триста тысяч человек вместе с ней.

Гён Ран замирает, держась за деревянную дверцу шкафа, не зная верить его словам или нет.

– Ты, наверное, думаешь о том, что такого не может быть, если только с океана не явилась тяжёлая волна. Хотя, я думаю, даже волны было бы недостаточно, чтобы стереть Хиросиму в порошок.

Наконец, Гён Ран отпускает дверцу, так и оставив её незапертой, и возвращается к низкому столу, присаживаясь на пол напротив Кавады.

– Хиросиму? – осторожно переспрашивает она.

Кавада спокойно курит и только кивает, видимо, не находя в себе сил чтобы повторить собственные слова. Его взгляд болезненно влажный, и Гён Ран видит, как под смуглой кожей ходят желваки, когда он стискивает зубы.

– В общем, я нарушаю свод законов, говоря тебе об этом, но, по-моему, катастрофу таких размеров всё равно раструбят на весь мир, сколько не скрывай. В понедельник, ровно в восемь сорок пять утра на Хиросиму была сброшена бомба. Предположительно атомная.

– Атомные бомбы – это всего лишь выдумки. Может быть, кто-то ошибся?

– Ошибся? Хотел бы я, чтобы это было ошибкой.

– Но профессор Ким говорит, что до изобретения первой бомбы ещё далеко, может быть лет десять.

– Для нас – возможно. А в Америке всё уже давно изобрели и в качестве испытательного полигона воспользовались Хиросимой. Одним из самых красивых городов Японии. Городом, где я родился и вырос.

Гён Ран опускает взгляд, пытаясь скрыть слёзы и не зная, что ещё можно сказать.

– Ты искренне сочувствуешь мне, Гён Ран, – мрачно улыбается Кавада. – Что ты за человек? Я отнял у тебя свободу, заставил жить в этом доме, разлучил с теми, кого ты так сильно любишь, и ты всё равно жалеешь меня?

– Нет. Но умерло столько людей, как тут не плакать.

– Моя мать официально пропала без вести, как и ещё пять тысяч человек. Благодарю предков за то, что она так и не узнала, что её младший сын умер на Яве в прошедшие выходные.

Так вот о чём была та телеграмма, которую Кавада так настойчиво отсылал своей матери? Гён Ран до крови закусывает губу, пытаясь не разрыдаться в голос. От Кавады исходит почти физическое ощущение боли, и она чувствует все его страдания даже на расстоянии.

Тем временем капитан продолжает:

– «Пропала без вести» – красивые слова. Мне нравится, как они звучат. В школе я увлекался историей, думал, что мир можно изменить, если учесть опыты прошедших лет. Изучал подробности событий, которые даже не входили в школьную программу. Тогда я и наткнулся на книгу о Гражданской Войне в США. Слышала о такой?

Гён Ран никогда не любила историю и честно мотает головой, зная, что дрожащий голос может предать её.

– Ближе к концу была такая операция, проходила она в лесах. Если я не ошибаюсь, её называют «Глушь». К несчастью, вспыхнул пожар. Время выпало летнее, засушливое и дождей как раз уже несколько недель не было. Тогда несколько сотен человек «пропало без вести» в этой Глуши. Проще говоря, сгорело заживо. – Кавада делает глубокую затяжку и медленно выпускает дым через ноздри. – Вот и в Хиросиме пять тысяч пропало без вести. Исчезло после огненного смерча, который прошёлся как раз по центру города.

Этой ночью они снова лежат рядом, и Кавада даже не думает предъявлять свои права – он слишком занят своим горем, хотя и старается сделать вид, что ему всё равно.

– Я знаю, что ты не спишь, – вздыхает он после получаса неподвижного лежания.

– Не сплю.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Пока ты ещё здесь, хочу сделать для тебя что-нибудь, да не знаю, чего бы ты хотела.

– Не знаю, – задумчиво отвечает Гён Ран. – Не знаю. Мне ничего не хочется.

– Забудь о том, что я – японский офицер. Мы уже в понедельник заплатили за все свои нанкинские грехи, уж будь уверенна. Моя мать, как и твоя – уже мертва. Мой брат так далеко, что я не уверен, что смогу встретиться с ним в загробной жизни, а твои младшие родственники в пяти километрах от тебя. Окажи мне любезность, скажи, чего ты хочешь.

– Я ничего не хочу. – Гён Ран не лжет. – Вы думаете, что это ваша расплата за Нанкин?

– И не только за него. Но за тех китайских женщин и стариков – точно. Наверняка их души радуются там, за туманом и рекой. Души тех, кто сидел в колодцах, когда вниз сбрасывали связки гранат. Души тех, кого измучили в публичных домах. Сейчас они смеются.

– Не может такого быть, – возражает Гён Ран. – Наверняка они не стали бы радоваться. И никто бы не стал.

– А когда я умру, ты разве не улыбнешься? Ни разу?

– Нет.

– Почему? В Японии принято говорить о покойниках с улыбкой на губах, разве ты не знала?

– Я не из Японии, – отвечает Гён Ран.

– И улыбаться не станешь?

– Не стану.

– А я хотел бы, чтобы ты хоть раз сделала это для меня. Хотя ты и так достаточно делаешь. Так значит, думаешь, никто не рад тому, что произошло?

– Думаю, что те, кто в своем уме, будут скорбеть вместе с Хиросимой.

– Те, кто в своем уме, теперь скорбят вместе с Нагасаки, – говорит Кавада на следующий день, едва переступив порог.

Гён Ран отступает на шаг, прикладывая руку к губам. Кавада делает шаг к ней навстречу и обхватывает руками, прижимая к себе. Он сдавливает её слишком крепко, так что ей даже становится больно, но она продолжает молчать.

– Хорошо, – разомкнув руки, говорит он. – Скоро твоё пророчество сбудется.