Завтра будет поздно - Владимир Дружинин

К обеду мы нагнали воинскую часть, которая только что завершила прочесывание леса. Бойцы отдыхали, сидя на пнях, на поваленных стволах у походных кухонь. За соснами чавкали топоры, вонзаясь в сочную древесину.

Саперы чинили мост. Мы сыграли им несколько пластинок. Нам захлопали.

- Еще венок сплетут, - язвил Шабуров. - Офицерам патефонной службы.

Убрав пластинки, он достал из планшетки блокнот и старательно, крупным, ровным канцелярским почерком написал очередной рапорт Лободе.

К нам постучали. Вошел капитан в казачьем башлыке, откинутом на спину, в кубанке, сдвинутой на затылок, - знакомый мне командир разведроты.

- Здравия желаю! - весело возгласил он. - Уши болят от вашей музыки. Ох, сила! У вас "Очи черные" есть?

- Никак нет, - сурово отрезал Шабуров.

- Жаль. Замечательная вещь! Добре, я Кураева сначала к вам направлю, прибавил он неожиданно. - Может, почерпнете что-нибудь.

- Отлично, - ответил я, усвоив лишь то, что увижу сейчас Кураева.

- Штабной драндулет фрицевский, - сказал капитан. - В воронке застрял. Гитлер капут! - Он засмеялся.

Вскоре к звуковке приблизился конвой - три наших солдата во главе с сержантом Кураевым - и двое тощих пленных в зеленых шинелях. На одном шинель была длинная, чуть не до пят, у другого едва прикрывала колени. Кураев поздоровался без тени удивления. Будто именно сегодня, в этот час он ждал встречи со мной.

Шофер и писарь сдались добровольно. Завидев наших пехотинцев, они вышли из машины и, крича: "Гитлер капут!", подняли руки. В машине оказались бумаги. Кураев и солдаты набили ими вещевые мешки.

Я бегло опросил пленных. Они прибыли на передовую недавно, с пополнением. О "креатурах" Фюрста, об убитом перебежчике не имеют понятия. Но о Фюрсте, конечно, слышали. О "герое дивизии" им говорили еще в тылу.

Читали ли они нашу листовку о Фюрсте? Писарь, юный, косоглазый, похожий на озябшего кролика, ответил, переминаясь и стуча зубами:

- Нам показали вашу листовку перед строем. Фюрста у вас нет. Чистая пропаганда.

Как многие пленные, он произносит это имя с иронией.

- Но как же нет Фюрста? А фото?

- Нашли похожего, одели в форму, и вся игра! - сказал юнец с апломбом. - Пропаганда! - повторил он. - Мы тоже вас обманываем. На то война.

- А своим вы верите?

- Не всегда, господин офицер. Но Фюрст мертв, у командования точные сведения. Безусловно! Наш унтер-офицер - очевидец. Фюрст при нем покончил с собой. Приложил пистолет к виску и последней пулей...

- Пропаганда, господин офицер, - подал голос шофер. - Она не может быть правдой.

Бойцы выкладывали из мешков бумаги. Конторские книги, синие и зеленые папки с орлами рейха, со свастикой. Документы мы оставили у себя. Пленных увели.

Весь остаток дня, трясясь в машине, я разбирал немецкие бумаги. Нам повезло. В наши руки попали бумаги второго батальона авиаполевой дивизии, того самого, в котором служил Фюрст.

"Дорогой Буб!" - бросилось мне в глаза. В особом конверте хранилась пачка писем, все они были адресованы Бубу и заканчивались неизменно: "Твой старый папа". Во многих местах чей-то красный карандаш подчеркнул машинописные строки. Резкая жирная черта выделяла несколько слов по-французски.

"Aide toi et le ciel t'aidera", - прочел я. - "Помогай себе сам, тогда и небо тебе поможет".

Вот она наконец пословица, так заинтриговавшая нас! Да, конечно, та самая. "Креатуры" недаром навострили уши. "Старый папа" довольно ясно указывал сыну выход из войны.

Сначала я читал только подчеркнутое, выискивал самое нужное для нас, а потом все подряд. Нет, не только служебная обязанность приковала меня к этим письмам. В них было что-то еще. Мой дорогой Буб!

Меня крайне обрадовало, что вы отошли от Ленинграда и избежали окружения, которое лишило бы нас возможности получать от тебя известия. В то же время меня чрезвычайно печалит гибель твоих товарищей. Кстати, сообщи мне имя и адрес земляка Шенгеля из Букенома, дабы я мог выразить соболезнование его старикам. Ведь он был твоим другом!

Ты пишешь, что провел ночь в яме, из чего я заключил, что вы уже не располагаете землянками. О, если бы это была худшая из напастей!

Вчера нас навестила тетя Аделаида. Ее Альф жив и здоров. Хорошо, что она обратилась в шведский Красный Крест. Чутье не обмануло ее. Шведы разыскали Альфа в английском лагере для военнопленных, куда он попал еще в прошлом году из Африки. В связи с этим Аделаида утратила ореол германской женщины, матери воина, и ее даже уволили из госпиталя. Это, разумеется, легче перенести, чем смерть сына. Ты, наверно, согласишься со мной.

О часах для тебя я помню. На моем столе лежит листок с пометкой "Часы". Чтобы не потерять, я придавил его лампой, той лампой с совой, которая, помнишь, так пугала тебя в детстве. Вообще в наших комнатах все так, как было при тебе, но вид из окна... Боже мой, что стало с нашим городом! Шпиль старого Мюнстера еще стоит, но в собор уже было два прямых попадания: одно - в башню над романскими хорами, другое - в левый придел. Стекла из окон все вылетели. Здесь разрушения еще поправимые, в отличие от дворца принцев Роган. Его, по-видимому, не восстановить. Позавчера я прошел по улицам Старого города и ужаснулся. Дорогой мой, это нельзя описать! Площадь Гутенберга, средневековый Рыбный рынок, историческая лавка на Вороньем мосту - все превращено американскими бомбами в битый кирпич. Спрашиваешь себя: чего добиваются янки, во имя чего эта бессмысленная жестокость?

Тревоги у нас чуть не каждый день. Я стал осторожнее и теперь при звуке сирены отправляюсь в "Погребок героев" - милое название для кабачка, переделанного в бомбоубежище. Ты можешь себе представить твоего отца, - он сидит среди женщин, штопающих носки, среди детских колясок и правит черновики своего трактата об архитектуре Возрождения. Чудак, не правда ли? Но это и твои письма - единственное, что поддерживает меня.

Я, тетя Аделаида, твоя сестра Кэтхен - мы все верим в твою смелость и находчивость. Верь u ты! Помогай себе сам, тогда и небо поможет тебе.

Твой старый папа.

"Страсбург - стояло в верхнем углу каждого письма. И дата. А одно было на бланке. "Доктор Гуго Ламберт".

Я не мог оторваться от писем, пока не прочел все. Они захватили меня, как хорошая книга. Или как знакомство с хорошим человеком. "Старый папа" бедняги Буба чем-то напомнил мне моего отца, умершего в первую блокадную зиму. Он тоже спускался в убежище с рукописью, работал до последнего дня.

Раньше я видел в своем воображении только Буба, долговязого, близорукого юношу. Теперь рядом с ним возник сухощавый, быстрый старик с добрыми глазами. Мысленно я входил в страсбургскую квартиру, в кабинет ученого, где на столе стоит лампа в виде совы, мудрой ночной птицы. Книги в массивных шкафах за стеклом, запах книг, близкий мне с самых ранних лет.