Камерные репортажи и житейские притчи - Ева Михайловна Меркачёва

очевидным: благодаря своей харизме, Француз сумел наладить отношения с персоналом и заключёнными, пользовался уважением и, пусть небольшими, но привилегиями. Задача же у следствия была противоположной — максимально подавить волю зэка. В новом изоляторе сотрудники были крепче гранита — ни обаять, ни переубедить.

Француза поместили в камеру одного, чтобы лишить возможности общаться с кем бы то ни было. Он воспринял это спокойно, более того — с благодарностью: «Во время молитвы не буду никому мешать». На протяжении уже многих лет он начинал молитву в пять утра и ни разу не изменил своему правилу.

Как только двери камеры закрылись, Француз окинул её взглядом и приступил к уборке. Он не остановился до тех пор, пока не навёл безупречную чистоту — никогда ещё камера не была в таком идеальном состоянии. Огляделся с удовлетворением и стал раскладывать вещи. Каждый документ — в файлике; футболки, носки, штаны — всё сложено, как умеют разве что хозяйки-перфекционистки. День спустя заключённый попросил разрешения на передачу ему крема и футляров для ванных принадлежностей. Вот тут его не поняли: «Что это ещё за чушь! Здесь не отель, а СИЗО!» Но прошло время, и необычному зэку пошли навстречу, рассудив, что запрошенное им не входит в перечень запрещённых вещей. Таким образом, камера Француза стала образцом того, какой она может быть в случае, если заключённый, с одной стороны, уважает себя и не желает отказываться от благ цивилизации, а с другой — не нарушает закон.

Француз особенно притягивал внимание женской части персонала. Дежурившая по коридору надзирательница заглядывала в глазок его камеры чаще, чем в любой другой. Такое внимание его совершенно не радовало, поскольку туалет, ничем не огороженный, прекрасно через глазок просматривался. Пользоваться клозетом, понимая, что чей-то подведённый косметическим карандашом, с накрашенными ресницами глаз внимательно наблюдает за процессом, не хотелось.

В итоге он даже попросил руководство изолятора не ставить коридорными в той части СИЗО, где была его камера, женщин. А ещё попросил вернуть крестик, фотографии жены и разобраться, наконец, с его медицинскими документами.

Ещё в «Матросскую Тишину» прислали странный результат его анализа на ВИЧ (сам Француз был убеждён, что вирусу у него взяться неоткуда) — отрицательный ответ под сомнением. Это произошло после того, как соседом Француза по камере в «Матроске» по странному стечению обстоятельств оказался ВИЧ-инфицированный заключённый. Француз соседу не доверял, а тот как бы невзначай травмировался в самых разных местах, оставляя повсюду следы крови.

В самом строгом СИЗО страны Французу дали понять: ВИЧ есть. И это оказалось самым страшным, что он слышал в жизни. Он не боялся ни быть раненым (что, собственно, и случилось незадолго до ареста), ни даже убитым. Но заразиться… С его-то почти патологической страстью к чистоте, телесной и духовной, с его заботой о собственном здоровье (этим в числе прочего объяснялась его диета).

Француз был в смятении — состоянии, коего никогда прежде себе не позволял. Он боролся со своими чувствами, но было очевидно — диагноз волнует его чрезвычайно. Заметив это, сотрудники и следователи по делу начали «разыгрывать карту». Нашли-таки, наконец, слабое место! С этого момента на зэка стали планомерно, продуманно давить. То новые анализы подозрительно долго отказываются брать, то потом их теряют, то в ответе не пишут ничего конкретного. Вдобавок ещё дежурный врач «успокаивал»: «Ну ВИЧ, и что? Люди живут с ним столько же, сколько и без него».

Француза мучили долго. Точнее, он сам себя мучил. «Есть ВИЧ или нет? Если есть, это значит, что меня заразили специально», — рассуждая так, он каменел лицом.

Наблюдал за этими муками сотрудник по имени Иван Кузьмич, верный сын своего отечества, сын и внук сотрудников КГБ. Всю жизнь Иван Кузьмич проработал в этом СИЗО, где сидели самые известные арестанты и где во времена оны бывал (не в качестве узника) сам Лаврентий Берия. Кого только не повидал Иван Кузьмич в этих стенах! Чего только не наслушался! Перед ним разыгрывались человеческие трагедии, на его глазах люди умирали — и в прямом, и в переносном смысле. Он видел и знал многое, но при всём своём опыте понять некоторых новых методов молодого поколения чекистов не мог. И этот необычный заключённый к тому же напоминал ему чем-то собственного сына…

Иван Кузьмич замечал, что Француз стал ещё больше времени проводить в молитве, надеясь, вероятно, что Господь явит чудо и в следующем анализе вируса не найдут. Молитва успокаивала, но ненадолго. А тут ещё не приняли от родных Француза продукты, так что остался он на хлебе и воде (тюремную баланду на животных жирах не ел).

Медик заявился в камеру и с фальшиво скорбным видом сообщил, что, похоже, ВИЧ всё же есть. Обещал принести в ближайшее время подтверждающие документы и позвать заодно инфекциониста, чтобы выписал терапию. Француз в ответ не промолвил ни слова.

На вечерней поверке в его камеру зашёл вместе с другим сотрудником Иван Кузьмич. Уходя, он чуть задержался, якобы осматривая книги, и словно невзначай вполголоса заметил: «Ничего у тебя нет. Ни-че-го».

…В тот вечер, когда Иван Кузьмич вернулся домой, в комнату к нему заглянул сын, сторонившийся отца, с тех пор как узнал о некоторых особенностях его профессии, и они тепло поговорили и даже посмеялись. Впервые за долгие годы.

Лётчик

Симпатичный паренёк лет двадцати склонился в одиночной камере над листком бумаги: «Прошу вас помочь мне оправдаться: я должен следовать своей мечте и стать лётчиком, а не сидеть в тюрьме». Он был тоненький, как церковная свечка (голодал к тому времени больше месяца), но в глазах горел нет, не огонёк, а полноценный факел. Тюремщики мысленно с пацаном попрощались: требования он во время голодовки выдвинул невыполнимые, сам явно не отступится. «Помрёт, как пить дать», — изрёк кто-то из надзирателей.

Заключённый, услыхав, не обиделся, а стал размышлять, откуда вообще это выражение взялось: как пить дать — наверняка, непременно! Это, подумал, из-за традиции не отказывать просящему человеку в воде. Дать путнику воды — простое, незатратное, а главное, естественное дело.

«Вроде соображает голова. Голод не сильно повлиял», — решил паренек. Он действительно был очень умным и наверняка мог бы многого достичь.

Парня звали Маруф. Он окончил в Ташкенте авиационный техникум и приехал в Россию, чтобы поступить в Институт гражданской авиации. Мечты пошли прахом, и вместо бескрайнего неба уделом Маруфа стало небо в клеточку в «Матросской Тишине».

Началось всё год назад, когда