Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул - Анатол Имерманис

Дейли с облегчением вздохнул. Детектив вместо сидящих задом к публике масок — это была удача. Он прощал автору отсутствие реальной машинистки и прочие абстрактные выкрутасы, без которых пьеса не была бы принята в этом театре. Так же охотно он примирился с тем, что вместо драматических выстрелов слышит монотонную диктовку. Главное, что это не абсурдная болтовня ни о чем, а логический орех, который зритель может попытаться раскусить чуть раньше автора.

Большинство придерживалось совершенно противоположного мнения. Показывать в этом храме для избранных вульгарную уголовную пьесу было равнозначно пощечине. Только мысль, что дирекция едва ли отважилась бы на такую наглость, удерживала публику на местах. Зрители надеялись, что детективное начало только отвлекающий маневр. Сейчас убитая госпожа Бухенвальд собственной персоной явится с того света, соблазненный ею следователь, лишившись рассудка, решит, что убили не ее, а его, между мертвецами, мнимым и подлинным, развернется интимный диалог о смысле жизни. И так до конца пьесы, когда следователь объяснит зрителям, что всю эту историю он сам придумал, чтобы немного приукрасить постылые будни.

Мэнкуп реагировал совсем иначе. С самых первых слов он весь напрягся. Лишь изредка он вспоминал о Муне, переводил квинтэссенцию, предоставив Дейли роль основного толмача. Ловиза сидела, вцепившись в свою сумку. В ее прикованных к сцене, расширенных зрачках притаился ужас. Казалось, придуманная неизвестным автором история с убийством некоей госпожи Бухенвальд полна для нее реальной значимости.

А усталый следователь продолжал тем временем диктовать свое заключение… В ящике письменного стола Эрны Бухенвальд найдено адресованное главному прокурору Федеративной Республики незаконченное письмо. Судя по первым строчкам, оно касалось исповедей двух ее знакомых, сознавшихся ей в совершении тягчайших преступлений. Следствие установило, что эти знакомые — пенсионер Шульц и живущий на небольшую ренту бывший коммерсант Вирт — часто навещали ее. Одна соседка показала, что видела их входящими в дом Эрны Бухенвальд после двенадцати именно в ту ночь, когда было совершено преступление. Экспертиза установила, что найденные на пистолете системы «Вальтер» отпечатки пальцев принадлежат и Шульцу, и Вирту. Оба арестованы по обвинению в совершенном сообща, преднамеренном убийстве Эрны Бухенвальд.

Этот поворот был чисто детективный. Зал начал громко роптать. Успокоился он только после того, как усталый молодой человек зычным голосом приказал:

— Ввести обвиняемого Шульца!

Воображаемые конвоиры ввели арестованного. Сам он был вполне телесный — пожилой человек с выпиравшим из-под жилета брюшком и светлыми близорукими глазами.

— Садитесь! — предложил следователь.

Шульц покорно сел. Срывающимся от волнения голосом он принялся объяснять, что все это прискорбное недоразумение, что с госпожой Бухенвальд поддерживал самые дружественные отношения, что никогда раньше не имел судимости.

— Объясните, каким образом на оружии оказались отпечатки ваших пальцев?

— Поздно вечером госпожа Бухенвальд позвонила мне. Сказала, что у нее тяжелая депрессия, просила немедленно приехать. Наши отношения не были интимными, но я к ней очень привязался. Госпожа Бухенвальд обладала редким для женщины качеством — была прекрасным слушателем. Что-то в ней взывало к откровенности, а в нынешние времена особенно ценишь человека, которому можешь без утайки доверять все свои дела и переживания. Если не считать господина Вирта, то она была моим ближайшим другом. Этот полуночный крик отчаяния встревожил меня. Моим долгом было успокоить ее. В моей собственной жизни выпадало немало безысходных минут, но я всегда считал, что человек не имеет права безвольно идти ко дну. У госпожи Бухенвальд я застал господина Вирта… Хотя точно не помню, возможно, он явился чуть позже меня. Мои худшие опасения сбылись. Госпожа Бухенвальд заявила, что решила покончить с собой. Она показала нам приобретенный для этой цели пистолет системы «Вальтер». Мы с господином Виртом пытались незаметно отобрать его, но эта хитрость не удалась… Так что, как видите, отпечатки наших пальцев свидетельствуют о самых гуманных намерениях.

— Из вашего рассказа явствует, что госпожа Бухенвальд, показывая вам пистолет, была в перчатках!

— Я этого не утверждал. На ней не было никаких перчаток.

— На пистолете нет отпечатков пальцев госпожи Бухенвальд. Это не только доказывает, что она не покончила с собой, но и опровергает вашу нелепую выдумку, будто она показывала вам пистолет. А сейчас я вам предъявлю главное доказательство вашей вины. Вот оставшееся незаконченным письмо, в котором упоминается ваше имя рядом с именем господина Вирта.

— Разрешите?

Обвиняемый Шульц взял письмо, несколько раз внимательно перечел, задумался. Свет прожектора, лежавший на белом листке, вздрогнул, медленно пополз наверх, остановился на лице Шульца. В маленьком зале, где даже последний ряд находился совсем близко от сцены, каждый зритель имел возможность проследить за единоборством различных мыслей, отражавшихся на неподвижном, неестественно белом лице. Наконец лицевые мускулы ослабились — Шульц нашел выход из критического положения.

— Вы убедили меня. — Голос обвиняемого звучал хрипло. — Я обращаю внимание на то, что текст письма истолкован вами неправильно. Меня госпожа Бухенвальд упоминает в качестве свидетеля, могущего подтвердить злодеяния господина Вирта… Сейчас я уже не сомневаюсь больше, что он убил госпожу Бухенвальд. Кстати, мне только что пришло в голову, что после нашего совместного ухода из дома госпожи Бухенвальд он как-то подозрительно быстро распрощался со мной. Вирт ужасный человек, и я считаю своим долгом рассказать о нем все, что не успела из-за своей смерти госпожа Бухенвальд.

— Минуту назад вы назвали его лучшим другом, — напомнил следователь.

— Совершенно правильно. Что такое друг? В мире, где каждый норовит перегрызть другому горло? Человек, который не в состоянии причинить нам особого вреда. Я слишком много знал о Вирте, поэтому он не был мне опасен.

Публика утихомирилась. Должно быть, это начало ожидаемого ею диспута о смысле жизни. Правда, слишком лобовое и плоское для автора, осмелившегося дебютировать в «Театре в комнате», однако дающее возможность при помощи постепенно наращиваемых недомолвок, недоразумений, осложнений достичь того туманного состояния, без которого немыслимо подлинное искусство.

Но герой пьесы не оправдал возлагаемых на него надежд. Шульц не философствовал, не рассуждал, не спорил. Превратившись в регистрационную машину, ни разу не сбиваясь с делового тона, не упуская ни малейшей подробности, он принялся рассказывать биографию Вирта. Свою карьеру Вирт начал в концентрационном лагере Заксенхаузен и кончил в Алжире. Каждый его шаг был преступлением. Перечень зверств, совершенных из служебного рвения, чередовался с описанием неслыханных жестокостей, творимых ради чистого удовольствия. О том, что происходило в концлагерях, Шульц рассказывал как нейтральный очевидец, старавшийся, если верить его словам, всячески помочь несчастным узникам. Что касается подвигов в Алжире, то сам Вирт неоднократно хвастался ими.

Зрители притихли. В зале стояла мертвая тишина, в которую слово за словом падал неторопливый рассказ Шульца. Да, это не был ни утомительный «театр абсурда», ни захватывающий детектив. Это был памфлет, беспощадный в своей непримиримой обнаженности, страшная правда жизни, не требовавшая никаких драматических ухищрений. Не выдумка автора, а документ. За любым изложенным в абсолютно деловом тоне эпизодом стояли подлинные события. И это чувствовал каждый зритель.

В маленьком зале запахло смрадом сжигаемых трупов, сквозь стены и потолок просачивались душераздирающие крики истязуемых, в темноте, зиявшей за окном сценической комнаты, угадывались нескончаемые безликие колонны, бредущие навстречу заранее вырытой огромной яме.

Свет на сцене погас, словно нехотя загорелись люстры в зале. Безмолвствующие зрители с облегчением поняли, что это означает антракт.

Мэнкуп встал первым. На фоне все еще продолжавших сидеть посетителей он казался необыкновенно высоким и моложавым.

— Ну как, коллега? — обратился он к знакомому журналисту.

— Не знай я, что вас зовут Мэнкуп, а не Арно Хэлл, я бы подумал, что автором пьесы являетесь вы, — огрызнулся тот.

— Судите по авторскому почерку? — Мэнкуп миролюбиво улыбнулся.

— По желчи.

— Жестокость всегда бессмысленна, — вмешался в разговор другой журналист. — Я отнюдь не оправдываю нацистского террора. Но напоминать о нем в такой натуралистической форме не менее омерзительно и жестоко. Есть только один путь освободиться от скверны — поскорее забыть ее.