Царьград. Гексалогия - Андрей Посняков

– Запамятовал, – усмехнулся Лешка. – А насчет грамоты – еще пограмотней тебя буду. Как думаешь, чего с нами сделают?

Ондрейка вздохнул:

– Тут и думать нечего – в рабство погонят. А куда попадем – не знаю. Скорее всего – в Крымскую Орду, а может, и к ногайцам или в Кафу. В Кафу – лучше всего – там знающие сапожники требуются. Этак лет пяток поработать – можно и на волю выкупиться, свою мастерскую открыть.

– Экий ты меркантильный, – неприятно поразился Лешка. – А как же родина, родной дом?

– А нет у меня теперь ни родины, ни дома, – отрок отозвался кратко, со злостью. Потом, чуть помолчав, пояснил:

– Родители давно померли, Миколу – мастера убили – и кому я теперь нужон? На что жить? В закупы к какому‑нибудь боярину податься? Да ни в жисть! Я уж и с детства привык на себя работать, тако и буду. В Орде, говорят, хороших мастеров ценят.

– А ты – хороший? – Лешка поддел собеседника.

– Да уж неплохой, – огрызнулся тот.

Юноша задумался: выходило, что этому прикольному пацану‑сапожнику случившееся вовсе не смертельно, а даже и вовсе наоборот – можно сказать, начало карьеры. Ишь, прыткий – захотел свое дело открыть. Хотя, может, так и надо? Заниматься своим делом несмотря ни на что.

– С детства помню, плохо мы жили, немирно, – тихо продолжил Ондрейка. – Князья‑то дерутся, а нас жгут, палят, убивают не хуже поганых татар. То Василий Васильевич налетит, князь Московский – на оброк поставит, то вдруг соперник его, двоюродный братец Дмитрий Шемяка с отрядом объявится – платите, мол, мне – я главнее, а то их чертов родственничек Сигизмунд Литовский под свою длань заберет, а длань у него дюже тяжелая и даже к своим боярам немилостива. Ну, это жизнь разве? Одно разорение. Вот, может, в Кафе повезет. Господи, только б в Кафу пригнали, только б в Кафу!

– Что за Кафа такая?

– Ну, сразу видно – неграмотный, а говорил! Кафы не знаешь! Город такой, навроде Сурожа, только еще богаче. Про фрязинов слыхал?

– Нет…

– Тьфу ты, неуч! – Ондрейка явно озлился. – Вот как с тобой говорить? Фряжской земли он не знает. Про папу римского хоть ведаешь?

– Про папу – ведаю, – обиженно отозвался Лешка. – Священник такой.

– Не священник, а первосвященник латынский! – наставительно произнес отрок. – Николаем зовут, папу‑то. Иоанн, царь Константинопольский с ним договоры ладит – чтоб вместях в латышскую веру верить, а за это папа ему супротив безбожных агарян турок поможет! Про турок тоже не знаешь?

– А ну тебя…

Лешка усмехнулся. Ну, ничего себе выходит – какой‑то средневековый пацан больше него во всяких делах смыслит, да еще и насмехается, гад…

– Ты не злися, Алексий, – подвинувшись ближе, примирительно зашептал Ондрейка. – Я понимаю, не всем же грамотеями быть. И сам‑то не так давно грамоте выучился, у дьячка с нашего прихода. Думаю, мало ли, когда с мастерской развернусь – хорошее дело хорошего учета требует.

– Это ты верно сказал, – усмехнулся Лешка. – Хорошее дело – хороший учет. Ну, ладно, поспим, пожалуй, а то завтра, поди, рано подымут.

– Да уж, – Ондрейка шмыгнул носом. – Уж ясно, что рано.

Он тут же и засопел, да так сладко, словно спал в собственной постели, а не валялся здесь, в траве, связанным, под присмотром костровой стражи.

А Лешке долго не спалось, думалось. И думы все лезли – одна чернее другой. Тысяча четыреста тридцать девятый год! Даже и вообразить невозможно! Да, скорее всего – врет этот Дюшка, треплется, только вот – зачем? Потолковать бы с ним как следует, по душам… А если не врет? Если и вправду… Господи, неужели такое может быть? Ладно, поживем, увидим… если доживем, конечно, бандюганы на расправу круты. Просто кошмар какой‑то? А может, снится все?! И эти костры, и тяжелые цепи на руках и ногах, и черное звездное небо? И… и мертвый Вовка с торчащим из груди окровавленным острием! Скорее, скорее проснуться, вырваться из лап жуткого кошмара. А потом можно этот сон дачнице Ирине Петровне пересказать, она ведь в истории шарит. Спросить, что к чему. Просто так, из интереса. К чему б такие страсти приснились?

Лешка и не заметил, как провалился в сон, а когда проснулся…

Когда проснулся, в глаза било низкое вечернее солнце, а откуда‑то сверху доносилась музыка. Парень прислушался:

Тот садовник, что живет у леса,

У него ведь сад такой чудесный…

Ха! «Король и Шут»! Родные! Вскочив на ноги – оказывается, он уснул на полянке, под раскидистою березой, а старый магнитофон – кассетник как раз висел на ветке, играл:

Ты пойди, пойди, братец в сад чужой,

Набери цветов, принеси домой…

Ой, как здорово‑то!

Где‑то рядом вдруг заревел трактор. Лешка вырубил магнитофон, прислушался… Гусеничный! Юноша рванулся на треск двигателя, побежал не разбирая дороги, лишь старался не наступить на валявшиеся повсюду бутылочные осколки. Увидав вынырнувший из ельника радостно‑оранжевый ДТ‑75Д, заорал что есть мочи, замахал руками:

– Я здесь, дядя Ваня, я здесь!

За трактором к болотине подъехал молоковоз с желтой цистерной, вылезший из кабины водитель – рыжий Николай – принялся о чем‑то болтать с Иваничевым и слесарями. Те, видать, тоже приехали на тракторе, и как только поместились в кабине?

– О, Леха! – Иваничев обрадовано потер здоровенные свои ладони. – Водки купил?

– Да я это, – Лешка замялся. – Спирт только.

– Ну, давай сюда свой спирт, – махнул рукой тракторист. – Пить будем!

Лешка поспешно вытащил из рюкзачка бутыль и несмело спросил:

– А трактор как же?

– Какой еще трактор?

– Ну, мой, «Беларусь», что в болотине‑то засел.

– А! Так мы его уже вытащили. Груженым «Камазом».

– Здорово! – восхитился Лешка.

Как же он сразу‑то не заметил, что никакого трактора на болоте нет! Ну, точно, вытащили.

– А где ж он есть‑то?

– А Вовка, мелкий такой пацан тут ошивался, сказал, что в Касимовку его отгонит. Сказал, что ты разрешил.

– Разрешил? Вовке? А он… – Лешка замялся. – Он как, нормальный?

– Да вроде, не дурак! – разом загоготали слесарюги и тракторист Иваничев. – Да во‑он, твой Вовка.

Лешка обернулся и в самом деле увидал Вовку – загорелого, в зеленых шортах, живого, здорового и веселого.

– Леш, – сверкая глазами, закричал он. – А я трактор‑то в реке утопил. Еле‑еле успел выскочить.

– В реке?! А ну, давай, веди, показывай!

Вовка повернулся…

И Лешка замер, словно пораженный громом – в спине мальчишки, прямо между лопатками; торчала стрела!

У юноши перехватило дыхание, как будто кто‑то ударил кулаком в живот…

Да нет, не кулаком, ногой ударили – воины торговца рабами Хаимчи‑бея поднимали в дорогу полон.

– А ну, поднимайтесь! Вставайте, бездельники, чтоб вас покарал Аллах! В путь, подлые свиньи!

Вот так вот…

Скрючившись от удара, Лешка едва успел отдышаться, как его снова пнули, на этот раз – в бок. Пришлось поспешно вскочить, превозмогая боль, – слишком уж не хотелось получить еще раз.

Один из воинов – плюгавенький, лысый, в чем и душа держится, а туда же – с размаху огрел Лешку плетью по спине. Вот тут уж парень не выдержал, взвыл от обиды и, позабыв страх, дернулся на обидчика, ударив того головою в лицо, а потом быстро отпрыгнул в сторону – связанным‑то много не подерешься, но все же…

Лысый, хрюкнув, завалился на землю, из разбитого носа его стекала густая черно‑красная кровь.

– Ну, подойди, подойди сюда, лысая башка! Не сомневайся, получишь еще, если мало!

Лешка нагнулся, дернув связанными руками за ножную веревку… ага, кажется, поддалась, теперь бы… Оп! Развязалась… Теперь бежать, бежать, пока не очнулся лысый!

Юноша бросился прочь со всех ног, ударил связанными руками дернувшегося наперерез молодого безоружного парня, как видно, слугу, и большими прыжками понесся в лес, петляя, как заяц. Сердце бешено колотилось, в ушах стучала кровь – быстрее, быстрее… Во‑он к той сосне, во‑он к тому оврагу, а там, а там…

А там послышался жуткий презрительный хохот. Хохот хозяина невольничьего каравана! Черт побери, не в ту сторону Лешка рванул, эх, кабы знать… От обиды выступили на глазах злые слезы…

– Взять его, – тихо приказал воинам работорговец. – Только осторожнее, не попортите. Парень, кажется, силен и ловок – такого можно хорошо продать. Что? Он ударил Мехмеда? Так тому и надо – не будет подставлять свою глупую рожу.

Со всех сторон гремели цепи – невольников снова разбивали в пары, навешивая на каждого вырубленное в лесной стороне бревно. А вокруг расстилалась голубая от трав степь, без конца и без края. Такое же безбрежное блекло‑синее небо нависало над степью исполинским сверкающим на ярком солнце блюдом. В караване Хаимчи‑бея кроме рабов были еще и верблюды, и запряженные волами повозки с товарами, видать, купец неплохо прибарахлился, скупая награбленное у воинов Улуг‑Мухаммеда.

И снова путь, и обжигающие плети надсмотрщиков, и зной, и потрескавшиеся от жажды губы. Идти стало труднее – жарко, и многие пленники просто падали в обморок. Таких поднимали плетьми, а если не помогало – безжалостно рубили саблями. Как пояснил еще утром Ондрейка – работорговец получит хорошую прибыль, даже если дойдет всего одна десятая часть. Дерево – те бревна, что несли невольники – пожалуй, ценилось куда дороже жизни рабов.