Стерегущие золото грифы - Анастасия Перкова

одно – погибнем. Ты пришел увести меня на небесные пастбища, Темир? Я хочу жить…

– Без меня? – раздавленно прошептал он, искренне не понимая, как она могла так думать, так чувствовать.

– Теперь – без тебя! – воскликнула Тиылдыс. – Почему ты такой мечтатель? Стой ногами на земле, Темир! Я хорошо живу теперь, видишь?

Она показала на дорогую одежду. Темир не желал больше это слушать.

– Ты приходишь ниоткуда и уходишь в никуда, когда тебе вздумается. И просишь: «Умри со мной, любимая!» А я жить хочу. Меня теперь защищают и оберегают. Я обута, одета и сыта. Но я всегда буду помнить о тебе, слышишь?..

Она тронула Темира за рукав шубы, но он отвернулся и пошел прочь, спотыкаясь.

– Темир! – окликнула Тиылдыс надрывно.

– Лучше бы ты просто сказала, что разлюбила меня.

Он остановился, все так же спиной к ней. Подумал немного и продолжил путь, не обернувшись ни разу. Тиылдыс плакала, размазывая слезы по лицу.

Откуда-то возникла Шаманка.

– Слезы что вода, – сказала она. – Уйдут в землю, и следа не останется. А слова твои, девушка, – раскаленное железо. Ты клеймо сейчас выжгла у него на сердце, каким хозяин своих лошадей метит в общем табуне. Удержу его до утра. Ночь думай. Надумаешь – приходи. Камни доброе говорят. А побоишься, так разве душа пугливого марала стоит души белого барса?

Шаманка исчезла так же незаметно, как появилась, оставив Тиылдыс в одиночестве дрожать от прикосновений свободного ветра. Но Тиылдыс променяла свободу на шелковые поводья. На следующий день, когда солнце уже стояло в зените, Темир покинул Укок один.

Отец не мог нарадоваться на младшего сына. Всю мечтательность и непокорность выбила из Темира его выходка. Отец легко простил ему побег, догадавшись, почему сын вернулся так быстро и ни с чем. В конце концов, жизнь преподает людям уроки, а когда же еще учиться, как не в молодости? Отец спокойно рассуждал, не задумываясь о том, чего это стоило Темиру.

Прошло несколько зим. Темир сопровождал отца на осеннюю ярмарку, когда в суете и шуме торга узнал нескольких мужчин. Это были укокские всадники, и он сразу указал на них отцу. Тот довольно усмехнулся, но ничего делать не стал.

Они явились тем же вечером: уже совершенно лысый Зайсан, несколько его помощников и с ними Старая Шаманка. Принесли дань за все годы и сверх того – богатые дары. Зайсан долго просил прощения, кланяясь, потом мужчины стали скреплять возобновившийся союз большим количеством мяса и араки[20]. Темир прекрасно понимал, почему так добр отец. Он не хотел терять породистых коней из укокских табунов и превосходного качества овечью шерсть.

Походный аил отца сотрясался от раскатов хохота. Темир незаметно отошел и опустился рядом с сидящей у входа Шаманкой, которую словно бы никто не замечал.

– Он даже не поприветствовал тебя, – шепнул Темир с негодованием. – Ты же сестра ему. Сколько вы не виделись?

– Он всегда такой был. – Шаманка отмахнулась.

Темир отметил, что она глядит на его отца с любовью.

– Я к тебе, – сказала Шаманка. – Просить твоей помощи пришла.

– Не у отца, а у меня? Проси, я сделаю все, что в моих силах, – с готовностью отозвался Темир.

– Дочка моя совсем плоха. Не знаю, как перенесет путь до зимней стоянки.

– Пусть остается у нас, – предложил Темир. – Разве племянница каана не может…

– Племянница! – перебила его Шаманка. – Он и во мне сестру не признает. А девочка-то… Это я так зову ее дочкой. Никто она мне, Темир.

Темир вскинул голову. А ведь Воин говорил это однажды, да он не обратил особого внимания.

– Так чего же ты хочешь? – непонимающе спросил он.

– Проводи нас. У всякого своя забота: жены, дети, старики-родители. О двух немощных одиноких женщинах некому позаботиться.

– Это у вас-то? – с сомнением спросил Темир, подняв бровь. – Сколько помню, такого дружного племени, как ваше, не встречал. Да и вас с ней так уважают. Больше, чем Зайсана, я думаю. Эта девушка – люди на руках ее понесут, если все лошади падут. Я ошибаюсь?

– Вот какой, привязался, – тихо засмеялась Шаманка. – Я его не одну зиму кормила, поила, а он не хочет просто так, без причины, помочь мне.

– Я поеду, что ты. – Темир сжал ее руку, похожую на птичью лапку. – Я просто хотел понять…

– Ты все правильно сказал. Про племя, про семью, но ты близкий нам человек. Умирает она. Высыхает, былиночка моя. Жар нестерпимый пожирает ее изнутри, заживо огнем жжет. Больного человека разве можно винить за грубость?

Шаманка закашлялась, и Темир поспешил подать ей воды. Напившись, она продолжила:

– Она все больше тихонько лежит. А иногда кричит на меня, бьется, постель всю разметает. Больно ей, птичке, и умирать не хочется. Я не обижаюсь, я все знаю. Но так тяжело мне с ней, Темир. А ведь ты видел. В тот раз, когда приезжал, она и с тобой себя вела не как раньше.

– Я поеду, поеду, – горячо заверил Темир. – Только бы отец пустил.

– Пустит, – уверила она. – Гляди, как развеселился. Проси сейчас. Наутро с тяжелой головой он сговорчивым не будет.

Они тронулись в путь сразу же, как отгремела ярмарка. Темир скакал рядом с Шаманкой и ее Дочкой, лишь на узких тропах пропуская женщин вперед себя. Выглядел он теперь настоящим знатным господином. Длинную шубу из овчины, сшитую мехом внутрь, украшал зубчатый кожаный орнамент. По спине шли два ряда кисточек из окрашенного в красный цвет конского волоса и кусочков синего, тоже крашеного, меха. Обшлага рукавов и подол были из шкуры черного жеребенка с двумя полосами серого и синего соболя по краю. Голову Темира согревал плотно прилегавший войлочный шлем. Его венчала деревянная птичья головка, обернутая золотой фольгой, как и пришитые по бокам шлема фигурки оленей. Привычно следуя укокскому обычаю, Темир не надел под шубу рубаху.

Дочка Шаманки плохо держалась в седле, опираясь ладонями о холку коня, хватаясь за гриву негнущимися, непослушными пальцами. Поводья она крепко намотала на левую руку, правой почти не могла шевелить. Она мало говорила, не глядела по сторонам и покачивалась в такт конскому шагу. Покачивался и ее высокий парик, порхали по нему деревянные птички-украшения. Темиру было больно видеть ее такой.

Зайсан, едущий впереди, часто оборачивался. Замечая, что Дочке Шаманки совсем плохо, он каждый раз приказывал остановиться, получая в награду благодарный взгляд Шаманки, брошенный исподтишка. Отдыхали они несколько раз за день и подолгу, чего никогда не позволяли себе раньше. Темир, вспоминая знаки на руке Дочки Шаманки, чувствовал, что к этому случайному знанию добавляется голос крови его народа. И в такие моменты он не мог поверить, что когда-то запросто говорил с ней, а в детстве даже играл. Теперь она стала выше каана для него. Власть каана была земной – власть этой девушки нисходила с небесных пастбищ.

– Садись впереди меня на моего коня, – не раз предлагал он, помогая Дочке Шаманки взобраться в седло и замирая оттого, что ему позволено прикоснуться к ней.

– Спасибо, Темир, я сама, – ласково отказывалась она, улыбаясь бледными истончившимися губами.

Они в очередной раз ехали цепочкой по одному, когда Темир, словно во сне, увидел, как Дочка Шаманки медленно заваливается вправо, сползая с коня. Он вскрикнул и попытался, нагнав, подхватить ее, но простора для двоих не было. Темир в отчаянии наблюдал, как она упала на камни, безжизненная и недвижимая, едва не угодив под задние копыта собственного коня. Тот сразу же остановился, зафыркав, не решаясь переступить через хозяйку и словно прикрывая ее собой. Жеребец Темира взвился, молотя передними ногами воздух, но сам наездник уже соскочил на землю. Кто-то закричал. Процессия остановилась и зашумела. Они бы все столпились вокруг, но не позволяла узкая тропа.

Темир в испуге коснулся плеча девушки. Она шевельнулась. Темир почувствовал руку Шаманки поверх своей руки, поймал ее тревожный взгляд и помог перевернуть упавшую. Из разбитого виска сочилась алая кровь. Дочка Шаманки застонала.

– Мы не можем здесь стоять, – послышался