Леопарды Кафки - Моасир Скляр

Только Христос такого бы не сказал. Во всяком случае, этот Христос, выточенный из слоновой кости, из бивней слона, убитого в Африке. От этого Христа не дождешься ничего, кроме презрения, отвращения: «Вон отсюда, вонючий жиденыш, вон отсюда, пошлый коммунистишка, здесь тебе делать нечего, марш обратно в местечко, к остальным тварям. Там и сидите, дрожа, вцепившись друг в друга от страха перед погромом, пусть с вами покончат, а я буду отмщен». Но деваться было некуда: Мышонок должен был выстоять против него, против Христа и против церкви. Не с верующими он отождествлял себя, не с кающимися, но с леопардами, которые врывались в храм как победители и в конце концов заставляли с собой считаться, становились частью ритуала.

Открылась боковая дверь и священник — глубокий старик с длинной седой бородой, в очках с толстыми стеклами — вошел в церковь. С его приходом атмосфера стала не такой душной и гнетущей. Мышонок внезапно приободрился. Это был священник, но, как бы то ни было, человек, с ним можно было поговорить, хотя и на ломаном немецком, а не на родном идише. Можно было продвинуться хоть ненамного к решению задачи, расспросив его о чашах.

Священник подошел к алтарю и стал поправлять какие-то вещи, которые там стояли. Мышонок глубоко вздохнул, сделал несколько шагов в его сторону:

— Патер…

Священник обернулся:

— Да, сын мой, — отозвался он приветливо, по-отечески. Настолько по-отечески, что Мышонок растрогался.

— Патер, — повторил он дрожащим голосом, — я…

Голос его прервался. Он чувствовал себя идиотом, ему казалось, что он вот-вот упадет. Он покачнулся, патеру пришлось поддержать его, и вдруг разрыдался. Он громко всхлипывал, эхо его рыданий разносилось по всему пустому зданию, привлекая внимание тех немногих прихожан, что пришли помолиться.

Священник взял его под руку:

— Идем, сын мой, идем.

Он отвел его к исповедальне, поставил на колени. Сам сел на скамью исповедника, открыл окошко:

— Итак, сын мой, я слушаю тебя. Расскажи, чем ты опечален. Говори о своих грехах. Исповедуйся.

Придя в себя, Мышонок осознал всю нелепость ситуации. Он не знал, что сказать. Может, стоило признаться в своих ошибках («Патер, я совершил великую глупость: забыл в поезде сумку с одной важной запиской»), тогда он вышел бы отсюда с чувством облегчения, с чистой душой. Но он не христианин, он еврей левых убеждений, революционер. Не беззащитный слон, а леопард, готовый к схватке, схватке, которая преобразит мир, без всякого Страшного суда, который еще неизвестно, придет ли. Он перевел дух и сказал со всей твердостью, на какую был в этот миг способен:

— Извините, патер, но я пришел не исповедаться.

— Вот как? — удивился святой отец. — А для чего же?

— Просто взглянуть на церковь. Я иностранец, в Праге в первый раз, да вы и сами это поняли по моему акценту. Я много слышал об этом храме, поверьте, я не мог упустить возможность посетить его, — внезапно он почувствовал легкость и свободу, врать оказалось чрезвычайно просто. — Хочу вас поздравить: ваша церковь необыкновенно красива.

— Это правда, — священник не очень понял смысл этих восхвалений, но старался быть вежливым. — Церковь — одна из красивейших в Праге. И одна из самых старинных. Десятый век…

— Чаши, — продолжал Мышонок, стараясь сохранить безразличный тон, — должно быть, прекрасны…

— Чаши? — патер не понял. — Какие чаши?

— Чаши, которые вы используете, когда служите мессу… Вы не используете чаши во время мессы?

Священник начал проявлять нетерпение:

— Послушай, сын мой, тут есть желающие исповедаться, они ждут. Я бы с удовольствием продолжал беседовать с тобой о чашах и обо всем на свете, но лучше в следующий раз. А пока прошу тебя удалиться.

— Но, патер…

— Будь так любезен, сын мой.

— Патер, я…

— Будь добр, пожалуйста.

Настаивать было бесполезно. Мышонок поблагодарил за то, что ему уделили время, попросил прощения за беспокойство и отправился восвояси.

Быстро темнело. Холод был страшный — в тот год Европа переживала одну из самых суровых зим, — а Мышонок был слишком легко одет. Несмотря на это, а может быть, именно поэтому он упорно шел вперед. Он шагал среди толпы по Грабен, главной улице Праги, и злобно разглядывал упитанных богато одетых мужчин, женщин в мехах: буржуазия, сборище паразитов, пиявки. Буржуазия, однако, знала, куда идет: кто заходил в банк, кто в магазин, кто в кафе, а он вынужден был бродить и искать, сам не зная чего.

Так он и шел куда попало, как вдруг ему бросилось в глаза солидное здание с колоннами и тяжелыми, обитыми железом дверями: банк. В голове Мышонка слово «банк» немедленно ассоциировалось с Ротшильдами, знаменитой еврейской семьей финансистов, знаменитой настолько, что их фамилия стала синонимом богатства. Ах, был бы я Ротшильд, вздыхал отец Мышонка, когда мать жаловалась, что нет денег. Ротшильды не были похожи на средневековых ростовщиков-евреев, презренных и гонимых. Нет, они были банкиры, их уважали, даже пожаловали дворянским титулом.

Лишняя причина для Ёси их ненавидеть. Евреи, говорил он, никогда не сбросят путы капитализма, пока верят, что могут стать такими же богатыми, как Ротшильды. Марксизм — одна из форм борьбы с этой иллюзией, способ заменить ее реальной революционной перспективой.

Задание могло заключаться в ограблении банка. Этого банка, например. Почему бы и нет? Риск, конечно, огромен, но разве Троцкий не хотел, чтобы Ёся, подвергшись риску, показал, на что способен? Однако в записке не было ни малейшего указания на этот или на любой другой банк. У банков нет ничего общего ни с леопардами, ни с храмами. Они, конечно, храмы мамоны, но это в переносном смысле. Для очистки совести он решил все же заглянуть в банк: вдруг там обнаружится что-то связанное с содержанием записки. Входить было даже и не надо: из вестибюля, отделенного от царства капитала стеклянной дверью, все было прекрасно видно. Он взбежал по мраморным ступеням, зашел в вестибюль и заглянул внутрь. В роскошно обставленном помещении стояли столы, мягкие кресла, были окошечки, где обслуживали клиентов. Ничего особенного, но хоть одно утешение: в вестибюле работало отопление, и он чуть-чуть согрелся. Так что сразу уходить оттуда не хотелось, и он стоял теперь спиной к роскошному залу, глядя на улицу, на модные магазины напротив.

И тут он наконец увидел то, что искал.

Леопарды.

Их было два. Может, это были и не леопарды, может, тигры или пантеры: для того, кто не знаком с таксономией семейства кошачьих, задача их идентификации не так уж проста. Но у Мышонка не было сомнений: это леопарды, да, самые настоящие леопарды, и он наконец нашел их.

Вон они, на витрине изысканного ювелирного магазина: два величественных, грозных леопарда (два чучела леопардов), освещенные множеством ламп, со сверкающими оскаленными клыками и пристальным стеклянным взглядом. Декоратор воспроизвел руины древнего храма в гуще девственной сельвы. Полускрытые тропическими зарослями, леопарды как бы сторожили ритуальные предметы: маски, статуэтки богов, барабаны, маракасы. Посередине — три золотых вазы, украшенные драгоценными камнями. Леопарды, храм, жертвенные чаши — все было тут.

Взволнованный своим открытием, Мышонок помчался на ту сторону улицы и, не задумываясь, влетел в роскошный магазин.

Это вызвало удивление. Удивление и настороженность. В старой, мятой и грязной одежде, лохматый, с полубезумным взглядом, Мышонок в лучшем случае напоминал наглого нищего, а в худшем — заплутавшего сумасшедшего. Воцарилась гробовая тишина, когда он, сжав фуражку в руке, остановился, озираясь, посреди магазина, не зная, что делать дальше.

— Вам здесь что-то надо, сударь?

Он обернулся. Один из двух швейцаров, крупный мужчина с огромными усами, недоверчиво на него уставился. Смутившись, Мышонок забормотал, что ему ничего не надо, что он просто зашел узнать… Швейцар перебил его:

— Выйдите отсюда немедленно.

И, прежде чем Мышонок успел возразить, схватил его за локоть и потащил к выходу. Мышонок вырвался и прямо посмотрел ему в глаза:

— Я всего лишь хочу задать вопрос. Я не собираюсь никого беспокоить, никому причинять неудобств. Но не выйду отсюда, пока его не задам.

Итак скандала избежать не удалось. Хуже всего, что сцена привлекла внимание посетителей и продавцов, и они, застыв, ждали дальнейших событий. Задетый за живое швейцар расправил грудь и приготовился действовать, причем действовать, без сомнения, жестко.

— Оставьте его, Карел.

Молодая девушка вышла из-за прилавка и направилась к ним. Элегантно одетая, как и все остальные продавцы, тоненькая, маленькая, она не была красавицей: нос и рот великоваты, глаза — с косинкой. Но ее улыбка согрела сердце Мышонка. Она была первой, кто так улыбнулся ему, с самого его приезда. Она была первой, кто не смотрел на него с недоумением, первой, кто смотрел с симпатией.