Кровавая шутка - Шолом Алейхем

Шолом Алейхем

Кровавая шутка

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА К ИЗДАНИЮ 1928 ГОДА

"Кровавую шутку" Шолом-Алейхем писал в 1912-1913 годах в жуткие для русских евреев дни знаменитого "дела Ющинского"... Царизм надеялся убить двух зайцев: во-первых, взвалить вину "за революцию" на евреев и, таким образом, дать удовлетворение национальному чувству "истинно русских" людей: они-де неповинны в "преступном вольномыслии" против царя и отечества; во-вторых, отвлечь внимание общества от революционных настроений и направить "народное негодование" на бесправную, полузадушенную режимом еврейскую массу.

Формы, в которые выливалась эта политическая тенденция, были разнообразны, но имели единую суть... Министр внутренних дел при Александре III, граф Игнатьев, изобретал правовые ограничения для евреев (знаменитые "Временные правила"). Министр Плеве при Николае II считал полезным "маленькое кровопускание" и организовал еврейские погромы (в Кишиневе и Гомеле). А министр юстиции Щегловитов при том же Николае воскресил "ритуальные" процессы. Кровавый навет средневековья - легенду об употреблении евреями христианской крови при изготовлении пасхальных опресноков ("мацы") - оживила в ХХ веке щегловитовская юстиция...

Дело Ющинского было последней крупной постановкой бездарных режиссеров самодержавия.

Убитый в Киеве обыкновенными ворами русский мальчик Андрюша Ющинский был волею правительства превращен в жертву "еврейского ритуала". Мальчик, живший у матери и отчима - главарей воровской шайки, был опасен для бандитов: он слишком много знал о делах банды и мог выдать их полиции. Его убил отчим при участии членов шайки и даже самой матери убитого - знаменитой Веры Чеберяк. Убийцам нужно было скрыть следы преступления, а русскому самодержавному правительству нужно было найти выход из тяжелого положения. То были трудные годы после первой революции. Брожение в обществе не прекращалось. Правительство усиливало реакцию и, напуганное революционным террором, металось от одной нелепости к другой. А на горизонте сверкали зарницы, предвещавшие новую грозу... Нужно было найти отвлечение, найти виновника всех бед, овцу на заклание Богу реакции. Этим агнцем мог быть только еврей - присяжная жертва самодержавия.

Официальные убийцы столкнулись с неофициальными. Правительство заключило союз с ворами. При содействии агентов власти и черной сотни убийство было обставлено как "ритуальное". Убитому Андрюше, как установило предварительное следствие, было нанесено 49 колотых ран. Такого именно числа требует будто бы еврейский обряд пасхального кровопускания... Был арестован еврей Бейлис, столь же повинный в этом убийстве, сколько в извержении Везувия, и предан суду по обвинению в убийстве христианского младенца с целью добыть кровь для пасхальной мацы. Это и называлось "ритуальным" (обрядовым) убийством.

Все силы и средства реакции были пущены в ход. Закипело гнусное дело на глазах изумленного мира: в ХХ веке возродился бессмысленный средневековый навет, давно разрушенный учеными богословами всех стран. Но царское правительство смутить было трудно. Чиновники, духовенство и черная сотня ("самодержавие, православие и народность") объединились с ворами и проститутками в благородной задаче: доказать, что еврей Бейлис, а стало быть, и все еврейство пьют кровь христианских младенцев. Вывод из этого положения должен быть таков: "Все зло - от евреев, и революция от евреев; русский народ революции не хочет: он обожает монарха, вполне счастлив и доволен режимом".

К услугам правительству, хорошо оплачиваемые, явились лжесвидетели, которые "видели" весь процесс убийства. Ученые эксперты-богословы, вроде ксендза Пранайтиса и еврея-ренегата Брафмана, доказывали, что у евреев существует этот гнусный обычай, и ссылались на выдуманные или искаженные тексты из еврейских священных книг. Нашлись и ученые профессора - киевский психиатр Сикорский и петербургский Косоротов, которые также признали убийство Ющинского актом сектантского изуверства. Тщательно был подобран состав присяжных из деревенских старост и чиновников, которым было втихомолку приказано признать Бейлиса виновным. Черносотенная печать на правительственные деньги сеяла изо дня в день ложь и нанависть, призывая проклятия и месть на головы евреев.

И под вой волчьей стаи российского самодержавия гнусный процесс, в который никто не верил, был поставлен в Киеве в 1913 году.

Правительство в своей прирожденной слепоте ожидало торжества. Какой

великолепный погром можно было бы устроить после осуждения Бейлиса: "на 100 тысяч человек!" Евреи были бы отданы на потеху "народным массам"... Это были, конечно, ряженые "народные массы", черносотенцы, которые действовали при молчаливом попустительстве властей.

Но самодержавный паук плел гнилую паутину. Она не могла удержать муху - Бейлиса. На гласном судебном разбирательстве вся сеть щегловитовской паутины лопнула. Даже подобранные присяжные не могли найти ни одной веской улики.

Бейлис был оправдан.

Это подлое и бессмысленное дело Шолом-Алейхем положил в основу своего романа.

Для современного советского читателя книга эта не имеет, конечно, уже исторического значения. Даже нам, переживавшим в те жуткие годы и самый процесс, все, что описывает Шолом-Алейхем, кажется теперь бесконечно далеким. А нынешнему поколению оно должно показаться чуждым и чудовищно невероятным. Но именно поэтому книгу полезно прочесть новому советскому читателю. Эпоха, предшествовавшая революции, ему мало знакома. А не знать о ней недопустимо, хотя бы в целях сравнительного исследования прошлого и настоящего.

"Кровавая шутка" производит большое художественное впечатление. Мастерски схваченный еврейский быт, типы обитателей в "черте оседлости" и выбившихся из нее, атмосфера бесправия, забитости, нужды и вечного, неизбывного страха - все это найдет читатель в "Кровавой шутке". Шолом-Алейхем не сгущает краски, ничего не выпячивает, не ищет эффектов, рисует жизнь такой, какой она была.

Юмор Шолом-Алейхема даже в этой трагической книге незлобив и спокоен, почти добродушен. Но именно это "добродушие" делает юмор беспощадным, превращает его в уничтожающий сарказм, когда автор рисует представителей власти - суд и полицию (сцена допроса Рабиновича или обыска у Шапиро) или милых, добродушных российских интеллигентов в семье Бардо-Брадовских, плачущих над раненой кошкой и спокойно приемлющих версию об "ужасных" евреях, пьющих христианскую кровь и потому заслуживающих погрома.

Антисемитизм дореволюционного времени был одним из рычагов внутренней политики. Он не имел никаких корней в трудовых массаx. Рабочим и крестьянам национальная ненависть к евреям была чужда.

Переводя "Кровавую шутку", мы позволили себе сделать сокращения, однако относились с большой бережностью к слову великого художника и, надеемся, ничем не погрешили против его памяти...

Д. Гликман

Часть первая

Глава I

ОБМЕН

Далеко за полночь в отдельном кабинете модного ресторана "Слон" кутила компания молодёжи. Ещё очень юные, едва вышедшие из отрочества, они всей душой наслаждались и обстановкой ресторанного ужина, и ярким светом электрических ламп, и звуками оркестра, доносившимися из общего зала. Чокаясь, смеясь, болтая без умолку, они веселились, жадно впитывая атмосферу свободы, только открывшейся перед ними.

То была компания товарищей, только что выпущенных из гимназии. Они праздновали окончание томительного гимназического курса и последнюю встречу перед тем, как разбрестись по университетам. Кто знает, придётся ли ещё встретиться когда-либо?

Прощальные тосты были часты и обильны. Юные лица раскраснелись, глаза потускнели, лбы покрылись потом.

– Ещё вина!

– Шампанского!

"Uuvenes dum summus" - в десятый раз затянул весёлый брюнет с розовыми щеками и живым взглядом...

И хор молодых голосов, нестройный, но звонкий, но звонкий подхватил:

Post jucundam juventutem,Post molestan senectutemNos habebit humus[1].

– Эй, Гершка, чего нос на квинту повесил? - обратился запевала к юноше, сидевшему одиноко в стороне, с опущенной головой.

– Оставь его, Гриша, - отозвался один из товарищей, - он уже готов! Лизнул здорово!

– Ты глуп! - отвечал Гриша. - Гершка не может быть пьян. Он принадлежит к нации трезвенников.

Гриша подошёл к Гершке и щёлкнул его по лбу. Тот поднял голову. В лице его не было ничего типичного для семита. Гриша гораздо более походил на еврея. Даже носом с горбинкой, этим наиболее ярким признаком семита, природа наделила русского Гришу, оставив еврею Гершке только глубокий, полный затаённой "еврейской скорби" взгляд...